Страница 78 из 90
— Моё положение — моя печаль, — сказал он грубее, чем собирался. — Ты хотел крест? Ты получил его. Чего тебе еще от меня надо?
— Есть еще одна вещь, которая попала к тебе в руки… случайно, — прошелестел монах. — Она нужна мне.
— Какая вещь? — насторожился Шуйский.
Монах наклонился к нему, и Шуйский подавил желание отшатнуться — казалось, от капюшона монаха веяло могильной сыростью.
— Рукопись… Которую твои люди нашли у человека, которого ты хотел использовать.
Шуйский сглотнул слюну.
— Рукопись?
Монах кивнул.
— Тебе она, поверь, ни к чему. Там нет ничего такого, что могло бы принести тебе пользу… В сложившихся обстоятельствах.
Шуйский поймал себя на том, что, как завороженный, смотрит на покачивающийся на шее монаха медальон с изображением солнца со змеящимися лучами.
— Кто ты? — неожиданно для себя спросил он.
Монах издал звук, похожий на смешок.
— Я — смиренный служитель… церкви.
Шуйский хотел уточнить какой, но что-то в выражении лица монаха заставило его прикусить язык.
Наверняка из этих, как их там, езуитов, или прочих латинян. Избавиться бы от него поскорее…
Однако, кем бы ни был этот монах, не ему диктовать свои условия князю из рода рюриковичей!
Он нахмурил брови.
— У нас был уговор! — сказал он. — Услуга за услугу: вам — крест, мне — защиту от Бориски. Помнится, ты сказывал, что он уже при смерти лежит, третьего дня. А вона, поди ж ты — живехонек! Еще и стрельцов на дом мой навели! Нет, чернец, я тебе боле ничего не должен! Так что…
— Обстоятельства… — тихо напомнил монах.
— Да-да — изменились, я понял! — раздраженно отмахнулся Шуйский. — Мне-то что с того? Теперь каждый сам за себя!
— Не торопись, князь, — монах снова улыбнулся своей странной, безжизненной улыбкой. — Я не сказал, что обстоятельства изменились против тебя.
— Что значит… То есть как? — Шуйский с подозрением уставился на иезуита, пытаясь понять, что скрывается за этой бесстрастной маской. С тем же успехом можно было пытаться сверлить взглядом каменный идол.
— Борис жив, — кивнул монах. — Но обречен. Его родич, Симеон, затевает большую охоту. Ты в числе избранных. Однако… — он сделал паузу. — Длань Господня простерта над служащими Ему и помазаннику Его.
Шуйский насторожился.
— Помазанник… — протянул он и покачал головой. — До неба — высоко, до помазанника — далеко.
— Может статься — ближе, чем ты думаешь, — усмехнулся монах.
Он поднялся, шурша одеяниями.
— Ты хочешь доказательств, князь? Принеси рукопись, и я покажу тебе, так, что ты узришь своими очами.
Какое-то время Шуйский смотрел монаху в глаза, потом отвел взгляд. — Нефёд! — хрипло крикнул он.
В дверь просунулась лохматая голова.
— Да, боярин? — пробасил он.
— Поднимись ко мне в опочивальню, — приказал Шуйский. — Да принеси рукопись, что лежит на аналое, под псалтырью…
В ожидании слуги он барабанил пальцами по столу. — Если этот… помазанник, действительно, таков… — нерешительно начал он. — Какова будет его милость и награда за верное служение?
— Безмерны, — прошептал монах. — На недосягаемую высоту вознесет верных слуг своих…
Шуйский досадливо дернул плечом. Этими обещаниями он мог и сам кормить кого угодно!
— Ты сомневаешься, — монах, казалось, читал его мысли, — но очень скоро убедишься в этом.
Вошел Нефёд, настороженно косясь на гостя, неся в руках рукопись в кожаном переплете.
— Ступай, — махнул рукой Шуйский.
— Ну? — требовательно спросил он, когда они остались одни. — И что ты мне хотел показать?
Вместо ответа, монах осторожно взял рукопись в руки и открыл её. Перелистнул несколько страниц, шевеля губами. Наконец, найдя, по-видимому, нужное место, удовлетворенно кивнул.
— Вот, — прошептал он, подавая рукопись князю. — Прочти это…
Шуйский недоверчиво принял рукопись, и уставился на затейливую вязь строчек.
— Лета седмь тысящ ста тринадесятого, в неделю третию по Пасхе, преставися государь московский и всея Руси, Борис… — прочитал он. — Хм…
— Того же дня бысть ят под стражу болярин лукавый изменник, егоже Васькой Шуйским кличут, — прочитал он, и ошеломленно воззрился на монаха.
— Читай далее, — прошелестел тот.
Шуйский, не веря своим глазам, снова уставился в летопись.
— … и бысть умерщвлен на другой день, после пыток многих, от них же и преставися в день оный, и во всех лукавых деяниих своих сознашася… — дрогнувшим голосом закончил он.
Князь бросил рукопись на стол. — Что это? — прохрипел он. — Шутить со мной вздумал, чернец?!
Он был почти готов броситься на монаха, но тот, казалось, не замечал его гнева.
— Это — то, чему суждено сбыться, князь, — также тихо проговорил он. — В том случае, если не отдашь мне рукопись…
— Что?! — Шуйский не мог понять, шутит тот, или говорит всерьез. — Да как такое вообще возможно?! Признайся, ты сам это написал, чтобы меня задурить?!
Монах качнул головой. — Рукопись была у тебя, князь, — напомнил он. — И то, что в ней сказано — твоя судьба. Если не отдашь мне рукопись — я уйду. И вернусь за ней, когда тебя уже не будет…
Шуйский перекрестился. — Сгинь! — прохрипел он. — Забирай эту дрянную книжонку и пропади пропадом вместе с ней!
— Благодарствую, князь, — монах поклонился. — Ты принял мудрое решение… Тебя ждет большое будущее у престола помазанника.
Он взял со стола рукопись, и та исчезла в складках его одеяний.
— Перед днем воскресным к тебе приедут гости, — проговорил он. — Поможешь им — и будешь избранным в очах его…
С этими словами он еще раз поклонился, и бесшумно направился к двери.
Шуйский, впившись ногтями в столешницу провожал его тревожным взглядом. У него было такое чувство, будто он только что заключил сделку с дьяволом.
***
От стоявшей перед ним на подносе миски с варевом шел ароматный, дразнящий ноздри запах.
Коган еще раз попытался поднять ложку и донести ее до рта, но острая боль в плече заставила руку дрогнуть, и горячая каша упала ему на колени.
Он заморгал, стараясь смахнуть с ресниц выступившие от боли слезы.
Проклятье! Порванные сухожилия будут восстанавливаться еще долго, не говоря уже о микрокровоизлияния в мышцах…
Коган беспомощно уставился на стоящую перед ним такую близкую и, вместе с тем, совершенно недосягаемую еду. Может, попробовать отхлебнуть прямо из миски? Желательно, чтобы ее содержимое не оказалось у него на бороде…
— Дозволь помочь тебе, лекарь, — прозвенел над его головой тихий девичий голос.
Коган поднял глаза, и уставился в лицо юной инокини, сочувственно смотревшей на него большими серыми глазами.
На секунду у него перехватило дыхание. Еще ни разу, за все время ухода ее пребывания здесь, она не оказывалась так близко от него. И сейчас, когда эти глаза смотрели на него в упор, он на какой-то миг потерял ощущение реальности.
Где-то глубоко в подсознании билась мысль: «Это — не она! Это — другое время, другие люди!»
— «Мы все здесь — другие!» — возражал ей иной голос. — «И ты — не Коган, а Яган, и Ирина — царевна Ксения, и даже Сарыч — Симеон Годунов. Так почему не принять эту реальность, раз в ней дается новый шанс?!»
Его взгляд и буря чувств, отразившихся на лице, кажется, испугали её.
— Прости, лекарь, — едва слышно проговорила она, опуская глаза. — Я только хотела…
— Да! — выпалил Коган, не дав ей договорить. — Да, помоги, пожалуйста…
Старшая монахиня, сестра Пелагия, поджала губы, глядя, как Евфросинья кормит с ложки иностранного лекаря-иудея, послушно раскрывающего рот, будто огромный кукушонок, но ничего не сказала.
Сейчас её внимания требовал царь, состояние которого становилось тяжелее с каждой минутой.
Она с тревогой промокнула платком крупные холодные бисерины пота, выступивших на бледном челе царя.
Черты лица его изменились до неузнаваемости — нос заострился, щеки запали, губы, несмотря на частое смачивание, покрылись сухими корками.