Воспоминания о плене

Сёстры успокаивают нас, чтобы мы не нервничали. Это только кажущаяся удача, которую удалось немцам достичь внезапностью.

Вдруг открывается дверь и в комнату входит, дымя, тучная фигура в немецкой форме. Начинает нас оглядывать с любопытством.

«He, was meint ihr? Wer wird siegen, Bolschewisten oder wir? He, was für eine Frage! Freilich wir Nationalsozialisten. Unser Führer hat gesagt: in zwei Wochen Moskau; in drei Wochen wird das ganze Rußland auf den Knien stehen! Stalin wird auf gehängt. He, schön? Was meint ihr jetzt? He, ihr schweigt! Ihr werdet jetzt arbeiten, arbeiten und nochmals arbeiten. Und wir Deutsche warden zehn Jahre mindestens nicht arbeiten. So hat Führer gesagt, ihr russische Dreckschweine!»

И повернувшись, он ушел, стуча коваными сапогами и хлопнув дверью. Почти никто из того, что он говорил, ничего не понял, но грубый тон его голоса и угрожающие жесты привели всех в угнетенное состояние. Все стали спрашивать у Рахили, что он говорил. Она ответила, что лучше этих грубостей не переводить, и ушла. Мы с Т. стали обсуждать последние известия, которые нам удалось узнать из немецких газет.

Знакомлюсь ближе с Гольдиной (она сказала, что ее называют дома Ока). Она образованный, хорошо знающий русскую литературу человек. Ока обещает принести мне эпос «Джангар» и «Наполеон» Тарле. Эту книгу я еще не читал. Нашу беседу прерывают прорвавшиеся к нам женщины из местного населения. Несмотря на запрет немцев, они принесли нам различные продукты питания и кое-что из одежды и постельных принадлежностей. Многие из них плачут. Нас в палате больше 60 человек. Но женщины нанесли продуктов столько, что они оказываются в избытке. Начпрод забирает их на кухню в общий котел. Они принесли нам хлеб, сало, молоко, сметану, масло, лепешки, в общем, всего не перечислишь.

Немцы кормят нас тоже сравнительно неплохо: около 600 граммов нашего черного хлеба и три раза – густые, почти каши, супы, хорошо заправленные маслом либо салом.

Эти посещения (женщин) продолжаются в течение всего дня. Они и приятны, так как чувствуешь заботу и любовь со стороны своих, и беспокойны, так как из-за голосов и плача нет возможности спокойно полежать или заснуть.

К 20.00 посещения прекратились. Я снова беседую с Окой, которая заступила на ночное дежурство. Она рассказывает мне, что немцы сбрасывают листовки, в которых призывают сдаваться в плен. Она обещает принести какую-нибудь из них.

Уже начинает смеркаться. Поздно. Большинство раненых спит, либо находится в бредовом полузабытье. Для того чтобы им не мешать и продолжать разговаривать, она полулежит рядом со мной. Я не спускаю глаз с нее. У нее большие горящие глаза, какая-то особенная нежно-розоватая, как бы прозрачная кожа, от ее тела исходит какой-то приятный, влекущий запах. Так и хочется притянуть ее к себе и покрыть поцелуями. Меня охватывает нервная дрожь. Она, видимо, не поняв причины, начинает нежно гладить меня по голове. Но это не помогает, она пытается меня успокоить и несколько раз осторожно целует меня в щёку. Я лежу ничком. Когда она наклоняется еще раз, я рывком поднимаю голову, так что она даже несколько испугана, и своими губами ловлю ее губы. Она хочет отдернуться, но уже поздно: я левой рукой, которой могу двигать, хватаю ее за шею и присасываюсь как пиявка к ее губам. Сначала она противится, но потом сама отвечает долгим и горячим поцелуем, от которого у меня начинает кружиться голова, и я впадаю в бессознательное состояние. Когда я прихожу в себя, уже светает. Ока дремлет на стуле посреди комнаты.

В семь часов врач делает обход и записывает на перевязку. Я тоже попадаю, так как у меня повязки совершенно промокли от гноя и от них невыносимо воняет.

Сегодня происходит мое первое знакомство с нашей кастеляншей – пожилой полячкой. Очень неприятная, злая женщина. Почти в каждом ее слове сквозит неприязнь к русским. На каждом шагу она старается подставить ножку нашим работникам. Особенно придирается она к Оке, так как Ока – еврейка.

У меня сегодня очень плохое состояние. Виновата в этом, очевидно, уже устаревшая повязка. Не могу есть завтрак, так как нет аппетита. Ока откуда-то приносит два сваренных всмятку яйца и кусок белого хлеба с маслом.

Около десяти часов меня относят в перевязочную. На столах люди корчатся и стонут от боли.

Мои повязки разрезают на обоих боках ножницами. Они в некоторых местах приросли. Отмочить их уже нельзя, приходится отдирать с кусочками мяса. Промывают всю обожженную поверхность сначала перекисью водорода, потом дезинфицируют крепким, почти фиолетовым раствором марганцовокислого калия. Во время промывания я еле удерживаюсь от крика, ибо испытываю такую боль, словно у меня снова всё горит.

Часа через два после перевязки состояние мое немного улучшается. Перед обедом снова пришла Ока и принесла «Джангар», посидела немного со мной и ушла выполнять свои обязанности. Я стал читать «Джангара».

Сегодня было опять много посетителей. Пожалуй, даже больше, чем вчера. Сегодня я получил постельные принадлежности и пару белья. Теперь лежу на матраце (раньше подо мной была половина географической карты). У меня большое шерстяное одеяло, простыни и две пуховые подушки. Теперь и лежать стало легче. День прошел так же, как и вчера. Вечером Даша принесла листовку-пропуск для перебежчиков. Неприятная, лживая бумажка. Даша рассказывает, что по улицам немцы гонят много наших пленных. Не хочется этому верить, но это так, потому что число раненых в госпитале непрерывно увеличивается.

Немцы беспрерывными автоколоннами движутся на восток. Большинство, как говорят, гитлеровская молодежь и SS.

Всю ночь снова бредил.

Утром Нина говорила, что всю ночь городил какую-то белиберду, просил отдать комсомольский билет и вспоминал какую- то другую Нину. В семь часов снова был обход. Хотя повязки за ночь уже стали промокать, врач сказал, что еще рано, так как часто нельзя бередить, да и очень много раненых, а нужно пропустить всех. Перевязки в лучшем случае будут делать через два на третий.

После завтрака узнал, что привезли раненого командира 125 с. п. – майора Дулькейта, который после боя под Картуз- Березой попал в плен. До нас дошли сведения, что немцы окружили Белосток, идут на Гродно и на Минск, что Киевский военный округ еще держится, защищая Львов, но, очевидно, будет вынужден оттянуть свои силы под угрозой обхода с фланга.

Вечером Ока принесла листовку, сброшенную немцами защитникам Белостока. Листовка написана с наглостью, на какую способны только немецкие фашисты.

Несколько дней прошло очень похоже один на другой: обходы, перевязки, посещения местных жителей. У каждого из нас в изголовье стоит целый запас продуктов, так как всего принесенного мы не в состоянии съесть.

29-го проездом был какой-то немецкий полковник и заявил с гордым и самодовольным видом, что взят Минск и что уже назначены коменданты всех крупных городов европейской части СССР, в том числе Москвы и Ленинграда. Тяжело поверить, хочется думать, что в действительности дела у немцев идут не так-то уж хорошо, что это только их пропаганда для того, чтобы создать у нас панику в тылу и на фронте. Всей душой рвешься что-нибудь сделать, но чувствуешь себя бессильным, ибо не в состоянии даже подняться с койки.

Следующие дни проходят без особых перемен. Вспоминаем в разговорах с Т. и Окой еще такое недалекое, но теперь уже недосягаемое прошлое. Теперь оно кажется таким дорогим и красивым, а раньше этого не замечал. Хотя у нас и госпиталь, но даже и сюда прокрадывается атмосфера рабства и расового презрения. Дышится и чувствуется очень тяжело после свободной и свежей атмосферы нашей родины.

Сведения о событиях на фронтах получаем самые смутные. Им не хочется верить. Со дня на день ждешь сообщений о том, что Красная Армия, решительным контрударом опрокинув немцев, гонит их обратно. Но таких сообщений нет, и чувствуешь себя всё несчастнее, всё угнетеннее, но ненависть к немцам и жажда мести всё возрастают.

3-е июля. Сегодня ночью ушел один раненый. С утра шум и крик. Таскают наше начальство на различные допросы. Завтрака мы не получили, перевязок не производилось. Нас оставили на весь день без пищи. Но нам это не страшно: каждый имеет у себя небольшой резерв.