Вилья на час

Глава XXIV

Сколько времени я провела на камнях подле решетки, не знаю и знать не хочу, но первый человек, который заглянул в еврейский квартал, был, конечно же, Пабло. Он молча протянул мне руку и, когда я подала ему левую, тихо попросил правую. Мне потребовалось длинное мгновение, чтобы сообразить, что левая забинтована, и он прекрасно понимает, что скрывает оторванный от рубашки рукав.

— Я принес воду.

Пабло не отпустил меня, но держал теперь за талию, чтобы я могла правой рукой взять ледяную бутылку. Никогда еще вода не была настолько вкусна. Но сил она мне не принесла.

— Тебе нужно съесть что-нибудь сладкое и выпить вина. Пойдем. Только вот это…

Он смотрел на мою руку. А через минуту на меня будут пялиться все прохожие, поэтому я вернула Пабло полупустую бутылку и принялась раскручивать руку. Кровь уже не шла, но порез был большой и сделан так неуклюже, что вся рука оказалась в кровоподтеках. Пабло вылил мне на руку оставшуюся воду и осторожно промокнул скомканным рукавом.

— Больно?

— А ты зачем спрашиваешь? Пожалеть хочешь?

Я смотрела ему прямо в лицо, хотя мне это и давалось с большим трудом: хотелось закрыть глаза и облокотиться о холодную стену, но за спиной была только его рука.

— Тебе больно? — упорствовал Пабло в своей тупости.

— Да, мне больно, — сказала я жестко. — А вот если бы ты предупредил, зачем привез меня сюда, у меня бы не тряслись в тот момент руки.

— Ты бы не согласилась…

— Я согласилась еще дома! — перебила я громко. — Ты считаешь меня полной дурой? Я предполагала, что ему понадобилась моя кровь, которую я ему пообещала дать при первой же просьбе. Почему ты не сказал мне, в каком он состоянии?

Пабло вновь держал темные очки на блестящем от пота лбу: веки его дрожали, как и голос:

— Еще неделю назад он был намного лучше.

— Уверена, еще вчера он был намного лучше, — с трудом произнесла я. — Почему ты не сказал, что он умирает…

Голос отказался поставить в конце фразы знак вопроса. Я пошатнулась, но рука Пабло не дала мне упасть.

— Давай уйдем с солнца, пока тебе не сделалось плохо.

Я положила больную гудящую руку на его согнутую в локте и сделала первый шаг. Идти я могла, пусть и медленно. Шаг, два, три, ступенька, угол дома, за который можно подержаться, переводя дух, и вот мы ушли на безопасное от ушей Альберта расстояние.

— Ты забыла шляпку…

Я зачем-то притронулась к пустой голове.

— Ты вернул ключ? — спросила я, хотя и понимала, что мы не будем за ней возвращаться.

— Мы сделаем это вместе. Прямо сейчас. Я никуда не уходил. Сидел под окном. Можешь считать, что подслушивал.

— Я не сказала ничего интересного… — Да, да, но сейчас вспыхнула за свое признание в любви к нему, как к художнику.

— И он ничего не сказал, — даже не улыбнулся Пабло. — Но, думаю, это не совсем честно с его стороны. Он оберегает тебя от чувства вины, но я хочу, чтобы ты испытала вину в полной мере… И чем сильнее ты будешь себя корить, тем лучше для меня. Знай, что все это из-за тебя!

Я остановилась, как вкопанная, и Пабло сначала потянул меня за руку, а потом сделал шаг назад. Солнцезащитные очки лежали в шляпе: вся моя защита осталась в склепе Альберта. Перед Пабло я стояла совершенно беззащитная.

— Альберто заплатил своей жизнью за то, чтобы ты увиделась с матерью, — отчеканил он зло, будто выплевывал каждое слово мне в лицо.

Я не опустила глаз — зачем, я не видела больше перед собой Пабло. Я вернулась на берег австрийского озера к рыдающему Альберту, который требовал от меня расправить крылья и лететь на небо. Да, он называл меня неблагодарной сучкой и кричал, что отдал за мои крылья жизнь. Альберт… И говорил, что не думал, что будет так больно… Он говорил тогда не только про мои крылья, которые я обламывала перо за пером, но и про себя тоже… А я не видела его боли, погруженная с головой в свою собственную. И он год умирал — видимо мучительно

— и даже не подумал дать мне знать…

— Почему ты не сказал мне сразу?!

Откуда-то взялись силы, и я схватила Пабло за ворот футболки, но потрясти не смогла: руки больше не слушались, и я просто рухнула ему на грудь и зарыдала. В голос! Наконец-то…

Он прижал меня к себе, но не гладил — кажется, просто пытался удержать в вертикальном положении, а то ведь я и правда могла упасть к его ногам и начать биться головой о мостовую.

— Не сказал, потому что пытался тебя убить.

Он отстранил меня, держа двумя руками за плечи. Я продолжала плакать и видела его, как в тумане, и такой же туман стоял сейчас в моей голове. Убить?

— Все эти картины… Это моя попытка проникнуть в твое прошлое и сделать так, чтобы ты не дожила до того рокового дня… — Пабло говорил монотонно, точно всеми силами пытался не сорваться на крик. — Мой дед был не просто врачом, он занимался историей медицины, и у него был доступ к богатейшей коллекции старинных манускриптов — гримуаров. Завещание Соломона, Ключ Соломона, Гримуар Гонория… Вряд ли эти названия о чем-то тебе говорят. С их помощью можно вызвать демонов, а вот через Гептамерон можно обратиться даже к ангелу. Но в детстве меня привлекала лишь книга святой магии Абрамелина: там такая красивая кожаная обложка с массивным замком, на которой изображена шестирукая фигура с рогами и женской грудью со скрученным змеиным хвостом вместо ног. Магические книги надо было кормить кровью, и я резал себе пальцы, поэтому в итоге деда выгнали из хранилища. Но я успел законспектировать «Черную курицу», в которой собраны всевозможные заклинания. Там описан ритуал, предписанный мужчине, который хочет, чтобы ни одна женщина перед ним не устояла. Для его выполнения необходим перстень с любым черным камнем. На внутренней стороне кольца необходимо выгравировать магические слова и рисунок…

— Ты зачем это говоришь мне?

Я бы тоже плюнула ему в лицо, да воды оказалось мало — во рту вновь была Сахара.

— Чтобы понять, слушаешь ты меня или нет.

— Я тебя слушаю… Но меня не интересуют заклинания на любовь. Что ты сделал, чтобы спасти Альберта? Ты что-нибудь сделал?! — сумела наконец закричать я, когда он с полминуты буравил меня взглядом.

— Если бы я знал, как ему помочь, я бы даже свою жизнь отдал, но я не знаю. А картины я не дорисовал. Изначально глаза не были закрыты, я просто замазывал неудачные попытки…

— Врешь! — я орала горящим саднящим горлом. Получался хрип, но, к счастью, не шепот. — Это акварель. Ее нельзя замазать!

— Окей! Я забыл, что ты тоже рисуешь! — Вот Пабло действительно кричал. — Я рисовал тебя мертвой. Это была часть ритуала.

— А яблоки?!

Пабло прикрыл глаза и со стоном откинул голову. Очки свалились, но он их не поднял: отпускать мои плечи не входило в его планы.

— Это я просто разозлился на очередную неудачу.

— И бросил холст под кровать?

Он продолжал смотреть в яркое небо, и я видела лишь горький изгиб его губ.

— Только профессионалы выкидывают неудачные работы, а я любитель. Мне было жалко… Мне там хорошо удались волосы.

— Я продырявила холст.

Он резко опустил подбородок и сильнее сжал на моих плечах пальцы.

— Спасибо, Вики. Если ты отнесешь картину на помойку, я еще раз поблагодарю тебя.

— А скажу тебе спасибо, когда ты скажешь, как помочь Альберту.

— Я же сказал, что не знаю. Он отказывался от любой крови. Даже моей. Кто знает, может, именно это ему и нужно было, и сейчас он начнет оживать. Нам остается только ждать. Мы вернемся сюда завтра, а сейчас надо отдать ключ Марисе.

— Она знает, что там Альберт?

Пабло кивнул.

— Он с октября здесь, поэтому теперь так мало экскурсий. Ему стало все труднее и труднее подниматься на ноги и стоять позади группы.

— Почему здесь? Он ведь нормально проводит дни в обычном доме.

— Это его выбор. Мы с ним не спорим. Ему нужен холод, влага, темнота и покой. А тебе нужен сладкий хлеб и вино. И чем быстрее, тем лучше, а потом сон. Я попытаюсь стать для тебя врачом — вернее было бы сказать, фармацевтом для Альберто. Вдруг ты понадобишься ему и завтра. Я должен быть уверен, что микстура не испортится за ночь.