Вилья на час

— Все еще больно? — не понял он моей боли. Мужику не понять, о чем плачет женщина, проживи он на свете хоть тридцать, хоть триста лет!

— Нет. Просто вставать не хочется.

Но придется. Альберт уже в брюках, рубашке и пиджаке. А что должна была надеть я, кроме джинсов, осталось загадкой. Ровно на минуту. Потом Альберт протянул мне свой чудодейственный плащ.

— В Зальцбурге переоденешься и пойдем гулять.

— В Зальцбурге я предпочитаю раздеться.

— Хорошо. Тогда не пойдем гулять.

Я оделась и забарабанила по полу босыми пятками.

— Не бойся. Полы чистые, — улыбнулся Альберт, но я знала, что не выйду из номера своими ногами.

Он отнес меня в машину, заботливо разложил кресло и сунул мне в рот палочку сушеной папайи, а на первой же заправке принес булочку и кофе. Что же я стану делать через два дня без его заботы? Забуду его, как он и советовал. Нет, никогда! Пусть не надеется. И не молчит. Может, он уже думает о ком-то другом, кому тоже нужна его помощь? Как же он их находит, как? Может, спросить?

— Случайно, — ответил Альберт, глядя на дорогу, даже на секунду не скосив на меня глаз. — Мне не спускают список сверху. Я вообще с ними не общаюсь, — он на секунду закатил глаза. — И понятия не имею, что там и как. И кто. И, надеюсь, еще не скоро узнаю. Я просто смотрю по сторонам и нахожу достаточно людей, которым плохо и которые об этом молчат. Хорошо, что болезнь кожи заставляет меня спать днем — иначе я не спал бы ни часа, желая сократить количество несчастных людей, даже понимая, что сделать это невозможно — их прирастает в разы больше, чем убывает.

— И все равно у тебя, наверное, есть какие-то предпочтения в… хм… жертвах?

Теперь он взглянул на меня и улыбнулся:

— Сказал же, что люблю танцевать…

— Ты можешь побыть серьезным хотя бы минуту?

— Нет, не сегодня. У меня эйфория от еще одной осчастливленной мной души. Я не могу и не хочу быть серьезным. И я сказал тебе правду — если бы я прокололся с тобой, то все, конец. Я поклялся самому себе, а это самая страшная клятва, понимаешь?

Я кивнула, но ничего не ответила. Альберта невозможно разговорить, потому лучше не перебивать. Он скажет то, что считает доступным для моего понимания. Ему триста лет. Куда мне понять его закидоны?

— Я не люблю проигрывать, как и все люди. Под конец жизни начинаешь считать себя гуру во всем.

— А разве твой конец близок?

— Я не могу это знать. Сказал же, что Дер Тодд иногда путает имена в своем списке смертей на сегодня. Потому я предпочитаю не оставлять ничего на завтра.

Я не знаю, на какой скорости он гнал все это время, но я и глазом не успела моргнуть, как мы вернулись в город. Он вновь припарковался далеко от гостиницы, и я напомнила ему про мои босые ноги.

— А мы никуда не идем. Только в эту дверь.

Я выглянула в окно и в свете фонарей сумела разглядеть на темной витрине гитару, скрипку, кларнет и джембе… А за ними, в зале, чернел рояль. Неужели?!

— Но там же закрыто…

— Для посторонних, а я знаком с хозяином.

Альберт вышел из машины, распахнул мою дверь, и я повисла на его шее, а он играючи нажал большим пальцем моей левой ноги на звонок. Прошло более минуты, пока нам открыли. Старичок в серой вязаной жилетке поздоровался и, впустив нас в магазин, тут же удалился. Перед развалом музыкальных книг и нотных сборников стоял низенький диванчик, на который я забралась с ногами. Альберт без лишних слов, вернее не сказав ни единого, сел за рояль и заиграл вальс Шопена, под который пригласил меня на первый танец. Я не особый знаток музыки, но слышала немало записей от признанных исполнителей — Альберт играл на их уровне, а, может, даже лучше…

Или мне просто было хорошо под лучистыми серыми глазами: Альберт не смотрел на клавиши даже когда с одного произведения переходил на другое — он не сводил взгляда с моего лица, точно со строгого судьи, и я выдавала высший балл улыбкой. Или же он, как и я, пытался запомнить мое лицо до мельчайших подробностей, чтобы мои черты не потерялись среди прочих, таких же когда-то несчастных, которым посчастливилось встретить на своем жизненном пути Герра Вампира тогда, когда им было это больше всего нужно. Надеюсь, я тоже хоть что-то дала ему взамен. Он играл и Моцарта, и Баха… И теперь я верила, что оба гения приложили руку к его мастерству.

— Довольно! — сказал Альберт и аккуратно закрыл крышку.

Потом встал и поклонился в сторону витрины. И только тогда я заметила, что он собрал на улице толпу слушателей, забывших, куда спешат этим поздним сентябрьским вечером. Но Альберт к ним не вышел, а пересел ко мне на диван.

— Жаль, дверь одна, магазин без черного хода. Не ускользнуть незаметно, как это умел делать Моцарт.

Я опустила голову ему на плечо. Он осторожно прижал плащ к моей спине. Уже не болело, хотя лопатки еще чуть-чуть ломило — может, от долгого сидения в одной позе. Как долго он играл? Нить времени оборвалась на первом аккорде, и мне не хотелось сейчас связывать ее узлом, приближая минуту расставания. Просидеть бы так до утра, а потом и до вечера и не ехать ни в какую Вену, не садиться ни в какой самолет, не лететь ни в какой Питер.

— Ты не думал никогда остановиться и…

Я действительно чуть не произнесла это слово. Альберт улыбнулся.

— Нет. Это слишком эгоистично — делать счастливой только одну женщину, когда можешь осчастливить тысячи. И я надеюсь никогда не повстречать на своем пути эгоистку, которой не сумею отказать.

— Может ведь надоесть? — прошептала я, чувствуя на ресницах соленую обиду.

— Ну, это у меня не так часто… Мужчины ведь тоже страдают, а старики порой хуже молодых. И дети, сколько несчастных детей вокруг!

— Мама сказала, что моя подружка потеряла ребенка.

— Но ты ведь не радуешься? Ты ведь этого не желала?

— Не заставляй меня лгать…

Альберт прижал к груди мою голову и поцеловал в макушку, как ребенка. Я обхватила его руками и всхлипнула, но он тут же отстранил меня со словами: — Если ты сейчас заплачешь, это будет означать, что я проиграл.

Я кивнула. Неужели ты думаешь, что с тобой так легко расстаться?

— Идем. Все ушли. Теперь ты никого не напугаешь в этом рваном плаще, — улыбнулся он и подхватил меня на руки. — Тут недалеко до ближайшего ресторанчика. Шницель очень хорошо поднимает настроение, когда он без мух.

Я улыбнулась. Какой же Альберт классный! И как он умудрился не закостенеть за столько лет и сохранил мальчишеский задор, который найдешь не у каждого тридцатилетнего, а именно на столько он сейчас выглядел. Когда не смотришь на седые волоски на груди. Впрочем, когда смотришь, думаешь, что он сорокалетний мужчина в великолепной форме. Господи, меня столько на руках носили, наверное, только в детстве, завернутой в пеленку! Когда еще не кормили шницелем.

Я ела и смотрела на Альберта. Он улыбался. Его глаза светились счастьем. И это счастье подарила ему я!

— Как ты стал таким? Разбей, пожалуйста, очередной голливудский шаблон.

— А я же уже рассказал. Эпидемия холеры, вот потому-то все вампиры и трансильванцы. А не потому, что так решил какой-то ирландец. Тогда многие богачи принимали яд для долголетия. Он помогал, конечно, но только аптекарям — разбогатеть. Но вот во время холеры он вызвал в пациентах летаргический сон, и если кто потом просыпался не в земле, то уже не совсем живым. Одни понимали, что им нужно для жизни, кого-то сразу губило солнце, кто-то гибнул сам от ужаса — лишь единицы приноравливались. Отец приноровился, а я… Я почти умер, и отец, хоть и понимал, что я относительно жив, хотел сначала меня закопать… А потом передумал и вытащил из гроба. Он растил меня один, потому не нужно было особо скрывать свой ночной образ жизни. В замке он оставил только пару старых слуг, и те свято верили в мою болезненную непереносимость солнца и невозможность принимать нормальную пищу. Свою-то отец тайком скармливал псу. А я жил на красном лекарстве и долго не знал, что за чудодейственный бальзам я пью. А когда узнал, долго не понимал, как с этим жить. Отец не хотел, чтобы я стал самостоятельным. Но я стал. И это в итоге добило его. Злоба на меня иссушила его быстрее других таких же, как он, жестоких кровососов. Я сжег тело и развеял прах на все четыре стороны. Пустое. Отец не умер. В моем сердце он будет жить вечно, и он это знал, потому умирал с улыбкой. Но его дух каждый раз там переворачивается, когда я улыбаюсь и когда мне улыбаются в ответ. И мне нравится мучить отца, потому я не особо добрый, верно?