Библиотека капитана Немо
(Роман)

Банка с мелассой, самое для меня драгоценное из спасенного, завершала ряд предметов первой необходимости.

Потом мне опять сделалось нехорошо, но я взял себя в руки и довольно быстро перестал хлюпать носом. Всегда нужно брать себя в руки.

Вопрос только, куда мне посадить мертвого младенчика.

Я повторил про себя, еще раз, те причины, по которым капитан Немо стал иным, чем, к примеру, Сын Человеческий.

У Сына Человеческого в боку рана, откуда истекают кровь и вода, и туда можно заползти. Но он никогда, как капитан Немо, по-настоящему не показал, что на него можно положиться, когда, например, беда стучится в дверь.

В этом я упрекал Сына Человеческого. Говорить прямо не хотелось, но на него нельзя было по-настоящему положиться.

Он как бы слишком о многих должен заботиться. У меня все время было такое чувство, что, когда тебе хуже некуда, кому-то другому, может, еще хуже.

И тогда тебя покидают.

Сын Человеческий, таким образом, не выдержал испытания. Если ты кого-то покидаешь, например настоящего сквернавца, как же тогда сквернавцы могут ему доверять. Они точно лягушки, вычерпнутые ведром из родника, и некому их защитить.

Это главное различие. С капитаном Немо дело обстояло так, что я все больше и больше начал искать у него спасения в те тяжкие минуты, когда Сын Человеческий был занят другим и не защищал вычерпанных ведром лягушек.

Таковы причины. Я вспомнил все причины и, взвесив их, пришел к выводу, что они очень важные.

Можно было, разумеется, оставить младенчика в коробке Свена Хедмана.

От провианта я ведь ее освободил. И лежал бы он там себе, как на посмертной карточке на комоде в горенке, по-своему пригожий. Но поскольку пребывание в пещере мертвых кошек затянется, возможно, надолго, это было бы не совсем справедливо.

Есть разница в том, чтобы быть справедливым и не быть. Такая же разница, как между пригожими и непригожими.

Поэтому я осторожно, голыми руками, вынул младенчика из коробки Свена Хедмана. Он был сухой и хорошенький. Ведь он целую весну провел в озере, а теперь вот высох.

Я отошел к задней стене пещеры и посадил его рядом с кошечкой. Он был чуть ли не меньше ее. Такие оба милые и пригожие, они пустыми глазницами смотрели на долину, где можно было увидеть озеро, но не Русский остров, на котором росли громадные ели, с ветвями толстыми, как Божьи пальцы, теми самыми, что сперва не дрожали, а потом, когда я услыхал крики с отправившихся на поиски лодок, задрожали, точно Богу стало страшно.

Над этим стоило чуточку поразмышлять. Никогда прежде я не мог себе представить, что Бог боится, но в тот раз пальцы задрожали, как на руках Эльмы Маркстрём. У нее были трясучие руки. В общем, можно было подумать, что Бог боится.

Младенчик молчал, кошечка тоже. Что они могли сказать. Во-первых, всегда нелегко найти, что сказать. Во-вторых, они оба мертвые. Но вид у них был не злобный.

Я взял морской сухарь, разломил его, окунул в мелассу и в шутку поднес ко рту кошечки. Она не пошевелилась. Я держал руку неподвижно. Она не попробовала.

Но мертвому младенчику я не осмелился предложить сухарь с мелассой. Съел его сам. Теперь мне было хорошо. Иногда наваливалось то, ужасное, но совсем ненадолго. Потом оно исчезало.

После того как я съел сухарь, стало получше. Теперь у меня всего четыре сухаря.

Будь у меня блокнот и карандаш, я бы составил опись спасенного или написал бы стих, но ни блокнота, ни карандаша у меня не было.

Солнце перестало перемещаться по полу пещеры.

Я сел у входа в пещеру и стал смотреть на долину.

С озера доносились крики. Потом они стихли.

Где-то около полуночи меня навестил капитан Немо.

Я уже заснул и тут услышал шепот, от которого мгновенно проснулся. Кто-то шептал мое имя. Я широко раскрыл глаза, вроде как бы от удивления, но в пещере никого не было. Тогда я внимательно посмотрел на кошечку и на мертвого младенчика рядом; младенчик чуток завалился набок, точно хотел привалиться к кошечке. Выглядело это довольно-таки странно.

Мы были одни — они и я. Младенчик как бы входил в семью, ежели подумать, но насчет кошечки у меня подобных мыслей не возникало. Раньше не возникало. Но когда младенчик так вот чуток наклонился к ней, сразу возникли. Они как бы сидели и болтали.

И тут я опять услышал шепот, на этот раз погромче. Ошибки быть не могло. Это шептал младенчик. Он сказал мне:

— Вали наружу. Он там. Ждет тебя.

— Ты чё, обалдел? — отозвался я.

— Не мели попусту, вали наружу, — повторил младенчик довольно резко.

Я аж онемел. Как-то так вот онемел и почти возмутился, как в тот раз, когда Эгон Бэкстрём заснул в молельном доме и во сне рыгнул, а потом даже и не подумал попросить у Бога прощения в следующую пятницу на собрании Союза молодежи. Я же соображал, что мертвый младенчик не может говорить, потому как, с одной стороны, он мертвый, и давно, а с другой — не выучился говорить, потому что никогда не появлялся на свет.

Значит, я, наверно, чокнулся.

Но не только это совсем сбило меня с толку. Меня больше всего возмутило не то, что он вообще заговорил, хотя это было ему не положено, поскольку он мертвый, а то, что он обращался ко мне так невежливо, чуть ли не грубо. В народной школе нам не разрешали употреблять такие грубые слова, там нас учили выражаться пристойно, но младенчик ведь никогда в школу не ходил.

И тогда я опомнился. Не из-за чего тут беситься. Я же и сам ответил ему не слишком вежливо, не спохватился.

Я долго разглядывал этих двоих, сидевших у каменной стены.

Они молчали. Мое возмущение постепенно улеглось. Но еще долго после того, как возмущение улеглось, я чувствовал, как сильно бьется сердце. Я понял, что мне все это приснилось, во сне он говорил со мной, грубо говорил; мне, стало быть, приснился страшный сон, но я еще не чокнулся.

Я в шутку бросил в младенчика маленький камешек, который попал в цель, и младенчик вздрогнул, как бы упрекая меня, и я тут же пожалел о сделанном.

И только тогда я вспомнил, чтó он мне сказал. Кто-то ждет меня у лаза в пещеру.

Капитан Немо сидел у пещеры, справа, и сидел там уже давно, это я заметил, потому что, когда он встал, я увидел, что сзади у него мокро от ночной росы.

Я сразу же попросил прощения за задержку, но он движением руки велел мне замолчать.

Уже наступило утро, над долиной висел туман, озера не видать. Его лицо тонуло в тумане и было такого же цвета. Я почувствовал нечто вроде торжественности, глядя на него.

Он что-то держал в руке.

— Зайди, — пригласил я его, но капитан Немо отрицательно помотал головой. Он только хочет кое-что сообщить мне.

Мы сели на землю.

Он беспокоился обо мне, объяснил он. Спасение задерживается; в обычных случаях он мог бы провести сигнальный провод, следуя за которым я добрался бы до следующего послания, но на это нет времени. Меня в деревне ищут, но ищут не там. Никто ведь не знает о пещере мертвых кошек, кроме нас троих — то есть Юханнеса, капитана Немо и меня самого. И поскольку я сейчас не имею возможности объявиться, важно снабдить меня одеждой и провиантом. Пока еще стоит хорошая погода, сказал он, но лето на исходе, на носу сентябрь, и тогда холод проберет до костей.

Меня надо экипировать.

На какой срок, спросил я. Он не дал мне прямого ответа, а протянул кусок материи, который принес с собой. Материи на платье. Я тогда поинтересовался, каким образом кусок материи убережет меня от холода в те ночи, когда холод пробирает до костей, но он сперва весело рассмеялся, потом опять посерьезнел и велел мне перевернуть материю, чтобы я увидел узор.

Я послушался.

К своему изумлению, я узнал ту самую материю, с тюльпанами, из которой Ээва-Лиса когда-то сшила себе платье. Я спросил, откуда у него эта ткань. Мне дала ее Ээва-Лиса, ответил капитан Немо. Она знает, где я? — спросил я. Знает, ответил он. А где она сама? — спросил я. Этого я тебе сказать не могу, ответил он, но она передает тебе привет и просит ей верить.