Любовь оборотня

Так что быть оленю теперь Одноглазым и как бы еще не Хромым впридачу. Но Искорка продолжала поить раненого молоком, крепко надеясь на то, что тётка не заметит пока пропажи: полон был холодный погреб, где на дне лежал лёд, с речки Змеевки вырубленный еще зимою. На торг в Горячие Ключи везти запечатанные горшки еще очень не скоро.

А лето звенело по лесу птичьими трелями, и хоронились среди опушившихся кустов ясень-дерева влюблённые; так наткнулась однажды Искорка на сестрицу милую старшенькую, что миловалась та с сыном рыболова и под поцелуями славного парня потеряла не только голову, но и поясок девичий. Видела Искорка, укрывшись в зарослях, и то, что видеть нельзя вообще никому, побоялась сразу уйти, а потом уже шевелиться поздно стало. Нет ума у девки и не будет уже, не в рыбацкую ведь семью её сговаривали, как на свадебное ложе взойдёт нецелою?

Но то, рассудила Искорка, не её дело и не её беда.

Другим вечером услышала Искорка не для её ушей назначенное.

— Слышь, Любочада, — говорила тётке соседка, в ответ на жалобу, что неродная ест как не в себя, сплошное расстройство, глаза бы не смотрели, — отдай-ка замуж её! Да в Горячие Ключи — С глаз долой, из сердца вон.

— Замуж! — зло отвечала тётка, стуча по каменной дорожке своею палкой. — Да кто польстится-то, лицом черна, руки в саже, из тела — сплошные кости!

— Кормила бы лучше, глядишь, на костях мяско бы и наросло.

Заряна, узнала Искорка говорящую, через два дома напротив живёт и зла сироте не чинила никогда, хлебом иногда дарила, да иногда на тот хлеб клала птичью косточку с остатками мяса…

— Кормить ту утробу ненасытную! Себе бери да корми вдосталь. Не хочешь? То и не попрекай тогда.

— Муж пусть кормит тогда уже.

— А приданое? Где приданое взять? От Яснотки да Горчинки своих оторвать прикажешь, соседушка?

— Да есть ведь у неё приданое, Любочадушка. Сундучок её матери работы закатных гор мастеров. Ведь стоит же на месте тот сундук, почтенная? Не пропит, не проеден?

Ответа тётки Искорка не услышала: в ушах зашумело, на глаза темнота напала. Опёрлась плечом о деревянную стену сарая, мало вниз не сползла, до того ослабели коленки. Вспомнила тот сундучок, размером локоть да на поллоктя, с диковинно кованной крышкой, отец когда-то показывал малой дочке, и плакал по любимой, её вспоминая…

Есть у Искорки приданое! Есть.

Только как с вопросами к тётке подступишься? Убьёт ведь сразу своей палкою!

Наутро застала сестрица Искорку в погребе, когда та молоко брала для оленя волшебного:

— А вот матушке расскажу!

— Так и я расскажу твоей матушке, — ответила на то Искорка, — про сына рыбака, что поясок тебе развязал да живот твой белый ладонями гладил-нахваливал…

Полыхнули глаза сестрицы злостью, за малым огневихрь чёрный не порождая, но смолчала она, потому что ответить оказалось нечем. Молоко, без спросу взятое, и девичья честь, под кустом оброненная — разные повинности, как есть, разные.

Торопилась Искорка в лес, к волшебному зверю, её любовью на ноги вставшему, и понимала, что сегодня в последний раз увидит его. Уходить ему надо, пусть и раны не до конца сошли, ведь сестрица милая не уймётся, проследит сама или попросит кого, а там и убыток в погребе обнаружится.

А вот как придут с железом острым мужчины к роднику ключевому за добычею — ради шкуры красивой, рогов той редкой масти, что зовётся яшмовой, да мяса, которым все Медовары дня три кормить можно, и на четвёртый ещё останется! Страх щекотал Искорке пятки, да что там, ужас! Убьют её зверя, и жить станет незачем: не уберегла.

… Он всё понимал. В последний раз пил из чаши густую белую жидкость, в последний раз положил Искорке на плечо благородную голову. Огневихри пробегали по шерсти его, слабые, маленькие, но живые, и сам олень уже не умирал от ран, разве что глазом смотрел только одним да ногу заднюю беречь ему пока приходилось.

Искорка не просила его: меня забери с собою. Хотя криком душа её кричала, ушла бы ведь, не оглядываясь! В никуда, в дебри лесные, в закатные горы, да хотя бы и в Каменное Море, в самое пекло его, огневихрям тамошним навстречу! Не звал её за собой волшебный зверь, потому, наверное, что сам на ногах не сказать, чтобы твёрдо держался. А может, и ему была Искорка обузой, как знать! Несмотря на то, что выхаживала столько дней, себя забывая.

Туман потёк сквозь стволы деревьев, молочный, с огненными просверками между прядями. Вступил олень в тот туман, и пошёл, хромая, не оконченной битве своей навстречу. Искорка смотрела вслед, обхватив себя руками и всё ждала, обернётся он или канет безвозвратно, оставляя после себя тоску неизбывную.

Олень не обернулся.

Канул в тумане бесследно, а когда туман рассеялся, даже следа копыт не осталось на песке да траве, сквозь песок пробившейся.

Ушёл, и хоть в реку теперь с головой.

Не вернётся ведь больше.

Никогда.

К исходу лета колдун пришёл в Медовары, поставил дом себе у подножия Каменного Моря, там, где падало небо в узкое озеро под пёстрой гранитной волной. Поговаривали, будто колдун остановил огневихри в соседнем селении, в Горячих Ключах, не подпустил их к домам, прогнал с огородов и общинного поля, но тамошние жители чем-то обидели своего избавителя, и ушёл он от них. Не испепелил, как следовало ожидать, а просто ушёл.

Совсем скоро стало ясно, почему. Колдун знал травы, отменно обращался с ранами, поднял на ноги мальчишку, с прошлой зимы пластом лежавшего после встречи со снежною рысью. Потерять такого целителя могли только олухи, что в Горячихх Ключах проживают. Но колдун с самого начала благодарных людей сторонился, молчал, смотрел только, и от его взгляда становилось жутко, будто глядел из зрачка его единственного глаза огонь, по чьей-то злой воле томившийся в человеческом теле. Второй-то глаз он потерял в бою, когда владетель Старолесья с закатногорским за пограничные земли схватился.

Безобразен колдун, говорили люди, от того, что на лице у него шрамы, нога в колене не гнётся, потому и нелюдим, что сам о себе знает: не красавец.

Искорка колдуна еще не видала.

Совсем озверела тётка Любочада. Спасения не стало ни от языка её гадючьего, ни от её палки. А за вопрос о наследстве, — не выдержала, потребовала от тётки правды — получила Искорка так, что несколько дней в сарае отлёживалась, и думала, что уже совершенно точно сорвётся за грань, покинет мир живых навсегда.

Не возвращался волшебный олень, забыл о спасительнице своей, хотя верить хотелось, что помнит. Два раза судьба сводила, неужели не сведёт и в третий? Третий ведь — волшебный, всем известно. Слабое утешение, а когда других нет, годится и такое.

Стоят Медовары на краю леса, совсем рядом с Каменным Морем. Если встать с утра и идти на закат, к обеду как раз упрёшься в первую волну разноцветного, застывшего в бурю гранита. За Каменным Морем начинаются уже срединные Старые Земли и там уж никто из ныне живущих не бывал, а рассказывают разное.

Говорят, пролегала здесь граница между двумя могущественными державами, так давно, что и названий тех государств уже люди не помнят. Они враждовали всегда, но придумали колдуны Старой Земли чудовищное оружие и применили его против людей, но и сами сгорели тоже. Вырвался на свободу чёрный колдовской огонь, пожрал города и войска, королей и князей пожрал тоже и не насытился. Пожрал он тогда саму землю, и кипело здесь еще не каменное, а огненное море, а потом застыло. Шагают теперь до самого горизонта гигантские гранитные волны, несокрушимые и бесплодные, не растёт на них ни травинки. А под каждой волной блестит узкое и глубокое озеро. Стоят в его водах стеклянные рыбы, водятся змеи-серебрянки и прочие гады, каких нигде в лесу не увидишь, растёт алая водяная лилия и кровь сосёт из каждого, кто неосторожно к ней прикоснётся.

Ещё говорят, что колдовской огонь не угас до конца, а по-прежнему тлеет под каменными волнами, и однажды выплеснется в мир, дожжёт всё, что тогда сжечь не сумел. Он-то и порождает огневихри, просачиваются они сквозь камень на поверхность, и раздувают ветры их пламя до неимоверной высоты. Горе неосторожному, вставшему на пути слетевшего из Каменного Моря огненного смерча! Сожжёт и не заметит, дальше помчится.