Любовь оборотня

Колдун вышел из-за кустов как раз тогда, когда Искорка, плача, лила ледяную ключевую воду на опухшие от тёткиной палки руки. Голову закрывала, а не то всё голове досталось бы. Всё тётка ей припомнила, что было и чего не было, и особой злобы удостоился вопрос о наследстве матери. Думала тётка, там золото, а открыть заветный сундучок не могла. Пыталась Искорку заставить, да и у той не вышло, но сундучок в ладонях она подержала — тепло на душу сошло, как будто мама по волосам ладонью провела.

Вот за то и получила тёткиной палки. Ушла, убежала к роднику своему, где выхаживала когда-то белоснежного зверя, сюда мало кто приходил, хватало других, ближе к Медоварам. И из Горячих Ключей редко захаживали, дорога между двумя поселениями через холм вела, а здесь лежал овраг.

Колдун подошёл, и Искорка от ужаса даже пискнуть не сумела. Правда, страшный, лицо в шрамах, глаз повязкой закрыт, прихрамывает, тяжело опираясь на посох… Невысокий, во всём сером, и волосы пыльные, серые, а вот зрячий глаз неожиданно светлый, хотя тоже серый, как озеро в пасмурный день.

Пальцы колдуна прикоснулись к синякам, обдав прохладой, и боль начала уходить, растворяться без следа. Ушли и жуткие отметины, белой стала кожа, хоть и покрылась влажным потом с мурашками.

— Благо тебе, добрый человек, — тряскими губами выговорила Искорка, жалея, что спину нельзя показать и плечи, там-то бы тоже не помешала живительная прохлада колдовских пальцев!

Лицо колдуна треснуло хмурой улыбкой:

— Плату спрошу.

Голос оказался неожиданно молодой и сильный, закрой глаза, увидишь статного юношу, не искалеченного жизнью и ведьмовскою славой.

— Мне нечего дать тебе, добрый человек, — тихо ответила Искорка.

— Дары не нужны, — уронил как камень в болото, даже показалось — вода плеснула глухо, принимая гранитную тяжесть, и замолчал.

Не сразу Искорка отважилась спросить:

— А что же нужно тогда, добрый человек? Скажи, я сделаю.

— Есть травы, что только женскую руку признают, — раздумчиво выговорил колдун, сверля девушку единственным глазом. — Время пришло, их собирать надо, летом день зиму кормит. Соберёшь для меня?

— Я не знаю травы, — призналась Искорка. — Не учили меня.

— Приходи сюда к вечеру, научу.

Сказал так, и ушёл по оврагу вниз, не оглядываясь, Искорка провожала взглядом его спину, пока колдун не скрылся среди деревьев.

Собирать травы на закатном ветру оказалось увлекательно и интересно. Колдун много знал, и охотно делился знаниями, а Искорка впитывала его слова, как губка впитывает воду. С ней давно уже никто не говорил вот так, не окриком, а — спокойно и на равных. Как будто и у неё жили в голове знания, как будто и у неё наконец-то появилось имя, отличное от резкого тёткиного «Эй, ты!»

Искорка срезала ножом толстые стебли горюн-травы, выкапывала лопаточкой луковицы утешай-лилий, а сама, смелея с каждым быстрым взглядом всё больше и больше, рассматривала колдуна украдкой. Какие руки у него — узкие ладони, длинные пальцы, в мозолях, но не от лопаты, от тяжёлого труда мозоли возникают не там и не такие. Железный браслет показывал краешек из-под рукава кипенно-белой рубахи, и в вороте виднелось всё то же железо; чудно. Золото обычно носят, серебро, а колдун — железо. Тонко кованое, тщательно, до блеска, начищенное, но — железо. Впрочем, как знать, может именно железо носить у волшебников и принято.

Мягкие, слегка вьющиеся по концам волосы из-под волчьего колпака, неожиданно рыжие, с отливом в медь, и лишь одна прядь у виска седая в поперечное рыжее кольцо, от корней до самого кончика; странно. Или колдуны седеют не так, как обычные люди?

Тонкий нос… на лице шрамы как будто бы от когтей, хотя какой зверь мог бы оставить подобное да так, чтобы пострадавший выжил потом. Зелёная повязка на пустой глазнице. Внезапная родинка на щеке под ухом…

Колдун почувствовал, что на него смотрят, нахмурился и пронзил Искорку пылающим взором единственного глаза. Она поспешно опустила голову, взялась за работу. Испугалась, что выругает, накричит, ударит. Он не сделал ни того ни другого ни третьего. Помолчал, потом продолжил рассказ о свойствах трав с того же места, на котором его окончил.

А по завершению работы бросил коротко:

— Провожу. Прослежу, чтобы никто не обидел.

— Вот уж это не надо бы, добрый человек, — прошептала Искорка, голову опуская.

Увидит тётка, что с чужим мужчиной возвращается, да после того, как невесть где полдня провела, да не просто с мужчиной, а с колдуном, тем самым…

Но запрети ему, попробуй. Не стал ничего слушать, рядом пошёл, под её шаг подстраиваясь. Удивительно, хромает, на посох опирается, а ходит быстро. И движения его совсем не как у старого человека, и даже не у пожитого. Молод он, вот ведь странно. Молод, а такие уже шрамы. И сила. И знания.

Тётка раскричалась так, что аги с болота поднялись с ошалелым граем. Занесла над головой Искорки палку. И вдруг!

Обернулась та палка змеёй и шипит, гремит хвостом и капюшон раскрывает, того гляди, укусит в нос. Тётка с криком отбросила гадину, и та, оземь ударяясь, вновь стала палкою с резной рукоятью, работой мастеров Закатных Вершин.

— Не ругай девушку, добрая женщина, — угрюмо сказал тётке колдун. — Со мной была, травы вечерние собирала. И завтра собирать их пойдёт.

— Завтра! — очнулась тётка от столбняка внезапного, забыв змею почти тотчас же. — А кто за неё работу по двору справит, если шляться с тобою по лесам она будет? Не ты ли сам, господин хороший?

Колдун вынул из кармана монету с ликом Светозарного на одной стороне и спесивым профилем владетеля на другой, монета была золотая, новенькая совсем, блестящая, и кинул её тётке, не заботясь, поймает она или не сумеет из-за грузности своей.

— Довольно ли за работу несделанную? — с нехорошею усмешкой спросил колдун.

— Довольно, — закивала часто тётка, деньги такого номинала она в глаза не видела уже очень давно. — Как есть довольно!

— А ударишь ещё раз племянницу, спрошу с тебя, — пообещал колдун, сунул кулаки в карманы и пошёл себе.

С тех-то пор тётка палку поднимать на Искорку боялась, больше криком работала, но оскорбления — не удары, их привычное ухо мимо пропускало, не отзываясь на них ни душою ни сердцем…

Не раз и не два собирала Искорка травы для колдуна, а как-то на рассвете повёл он её краем болот к ревун-камню, собирать блестящий мох, больно жаливший руки даже сквозь толстые перчатки, если за ним не уследить.

— Настой из серебрянки укрепляет силы, — говорил колдун, — и раны заживают быстрее. Но собирать его — мука, и не помогаю тебе лишь потому, что руки мне нужны невредимыми.

— Ты ждёшь беду, добрый человек? — набравшись храбрости, спросила Искорка.

Она привыкала к колдуну, привыкала не съёживаться каждый раз от его взгляда и голоса, привыкала не ждать удара, — он никогда не бил её, но всё казалось, что может ударить. Потому что сильнее. Потому что волшебник, не человек. Но, может быть, потому и не бил, что не человек?

В Медоварах да и в Горячих Ключах родители битьём своих чад воспитывали, мужья жён уму учили тем же самым, да и жёны не всегда в долгу оставались, привечая перебравших лишку и от того вконец распоясавшихся мужей сковородами да скалками. Привычной была такая жизнь, другой жизни окрест не знали, и тем удивителен был колдун, что не повышал даже голоса. Голоса не повышал, а посохом своим мог вмазать не в меру ретивым парням, пожелавшим поглумиться над пришлым, да еще и хромым. А про то, что волшебник он, знахарь да ведающий, не вспомнили они вовремя.

Потом колдун сращивал им переломы, лечил ушибы и ни словом не выругал за неразумие, а у парней уважение к нему проснулось размером с небо. Уступали дорогу да кланялись, и что бы сразу не делали так, глядишь, руки-ноги не ломило бы теперь на непогоду.

— Беда уже подступила к Медовым Варам, — спокойно отвечал колдун. — Владетель Старолесья охотится недалеко отсюда.