Любовь оборотня

Один раз показался волшебный олень, одарил огнём, что в сердце жил теперь — хоть бы еще один раз увидеть! Полюбоваться да слова найти нужные, заветные, судьбу о колено переломить, как ломается в руках сухая палка. Но нет, сколько ни ходила Искорка в лес, как ни звала своё счастье, не откликалось оно. Да и то, две зимы с тех пор прошло как тяжкий сон, и было ли чудо? Не сама ли придумала себе, замерзая насмерть? Спасли охотники, идущие мимо, так лучше бы и не спасали!

Болото начиналось за кривыми чахлыми деревцами, тёмная вода выпускала на воздух пузыри, и они лопались, распространяя в воздухе удушающий смрад. Но здесь хорошо родила ягода, зимой придававшая бодрости тоскующим по летнему солнцу душам… И Искорка собирала оранжевые жёлтые шарики в короб, а болотные чёрные аги перекликались между собою тоскующими голосами.

Даже небо оставалось здесь блёклым, и редкие пряди тумана отсвечивали тусклою серостью. Горе неразумному, не ведая троп, сунувшемуся в болото! Но Искорка любила гиблое это место, сама не понимая толком, почему. Не слышала она здесь визгливого голоса тётки Любочады, не лупила по плечам и спине ненавистная тёткина палка. И можно было присесть на обомшелую корягу, слушать тишину, покуда не зазвенит она в ушах агачьим граем и смотреть на дневные звёзды, пробивавшиеся сквозь небесную хмарь.

Искорке казалось, болото любит в ответ её тоже. Ни разу не соскользнула нога на неверной кочке, всегда под ноги стелилась тропинка, и самые ягодные кусты будто сами шли в руки. Никто не приносил столько добычи, как Искорка. А кое-кто оставлял в зыбучей топи не только сапоги, но, бывало и такое, собственную глупую жизнь.

Искорка сидела на бревне, уронив уставшие руки на колени, и ни о чём не думала. Пятнадцатое лето валилось за плечи, и доброго слова о нём было не найти. Может, остаться здесь? Шагнуть с кочки в чёрную гнилую воду, призвать ходящего-в-ночи и оставить тело на прокорм мокрицам да пиявкам. Там, за гранью, всяко не будет ни тётки, ни её палки, ни противных кикимор, которых заставляли называть милыми сестрицами.

Холёные, алощёкие, с ухоженными косами они не были милыми, ничуть. Красотою сестрицы удались в бабушку, которая, как говорили, не чуралась вещего слова, а более ничем. Доброй души на ярмарке не прикупишь, а когда из глаз смотрит угрюмая злоба, не спасает даже воспетый в песнях захожих менестрелей васильковый цвет. То-то не возжелала старая ни одной из внучек передать из подола в подол наследную силу, унесла с собой за окоём, не догонишь и силою не отберёшь.

Возвращаться в селение до того не хотелось, что ноги сами примерзали к влажной земле. В Медоварах чужих не жалуют. И если живёт в чьём дворе сирота навроде Искорки, так и у той жизнь не мёд и не сахар. Тяжёлый труд, недетские мозоли на детских руках, коротенькая, как посвист прыгающей рыбки жизнь. То в Искорке огневихрь две зимы назад поселился, что до сих пор не замёрзла она, в морозы в сенях ночуя, и не околела в полях на общинной работе и в лесу не сгинула, да и болото её за свою принимало.

А сказки просила душа, о сказке мечтала со всей неистовой верой юности. Чтобы вдруг! Улететь на сказочном крыле прямо в Золотые Врата, ведущие к вир-раю, и никогда-никогда не обернуться, никогда не вернуться назад…

Тихий вздох донёсся слева, из-за поросшей жёсткой болотной травой кочки. И ещё один раз. И ещё. Искорка испугалась поначалу, слишком уж вздох похож был на человеческий, вдруг там злой разбойник… но злые разбойники вздыхают не так. Они наваливаются ордой и убивают, а над женщинами и детьми жестоко глумятся. И не бывает такого, чтобы разбойник бродил по лесу один.

Искорка осторожно подошла, пролезла, пригнувшись, под корявыми ветвями болотной ясеневки, и ахнула: перед нею лежал сказочный зверь из давней зимы.

Белоснежная шерсть свалялась и заляпана была грязью, на задних ноге зияли рваные раны, будто рвали ту ногу злые псы ящероголовые, а в почти угасшем взгляде стыли мука и боль. Но это был он, именно он и никакой другой, зверь из дар-рая, подаривший когда-то маленький огненный вихрь почти замёрзшей девчонке, и горячий тот вихорёк грел по сей день, не давая сгинуть даже тогда, когда гибель подступала ближе вытянутой руки.

Псов с ящеровой головой Искорка видела: зимой тревожили они поселения, и приносили охотники их туши, распяленные между двух жердин. Страшны их зубы, размером в добрый локоть! А кожа что каменная, хороши из такой кожи сапоги — в дождь не промокают, в мороз ноге тепло в них, как в летний день…

Говорили люди, владетель Старолесья держит таких на цепи и на охоту любит ходить с ними. А то ещё про владетеля говорили, что глаз у него черён да дурен, на что ни глянет, всё вянет, и Искорка верила. Наместники владетеля каждую осень наезжали за данью, и каков был их господин, если сами они страшны и жестоки без меры.

И так еще говорили люди, голоса свои понижая, будто пробавляется владетель колдовством, злым и чёрным, способен агой болотной оборачиваться и пятиглавым гадом подземным, всё потому, что подменили его ещё во чреве матери злые огненные ветры Старой Земли. Но зовёт себя старолесский владетель потомком Светозарного, чью кровь негоже разбавлять с тёмной кровью простого люда. Однако целомудрие блюсти не способен и горе женщинам, понесшим во чреве своём дитя владетельское. Страшна их участь, смотреть, как ящероголовые псы радуются нежной плоти новорождённых младенцев, а потом лететь вниз головой со скалы в Дымную Пропасть.

Хоть бы извёл кто нечестивца, ясный свет позорящего!

Но не торопился мир рождать таких храбрецов и древний предел Старолесья стонал под гнётом недостойного своего правителя…

Кремень-дерево зовётся так по тому, что не могут спалить его огневихри, как бы ни старались они уничтожить живую древесную душу. Только кремень-древа выжили в Старом Лесу после того, как застыло нерушимыми гранитными волнами Каменное Море, и впервые ветра принесли от него свирепый колдовской огонь.

Под одним таким деревом звенел, прыгая по выступившим из тверди земной белым камням, ручей, и со временем пробьёт вода здесь добрый овраг, а пока под подмытыми и одревесневшеми на воздухе корнями достаточно было места, чтобы укрыть раненого так, чтобы не сразу заметили его мимохожие люди. На песчаную почву положила Искорка старые овчины, тайком забрав их из сарая, где ночевала круглый год, от зимы до лета. Никому те овчины не нужны были, и тётка о них наверняка сама давно уже забыла. От болота олень, собрав остатки мужества, добрался до укромного места сам, но уж здесь свалило его в лихорадке… вот ведь, и звери, бывает, мечутся в беспамятстве, даже такие волшебные, как этот!

Промыла Искорка раны, насколько могла, приложила к ним целебные листья подорожной лилии, привила сухой чистой ветошью, а больше ничего сделать уже не могла. Раны либо затянутся сами, либо еще сильнее разгонят лихорадку, и сожрёт она волшебного зверя, оставит от него лишьгору остывающей плоти.

Молоком, с большой осторожностью взятым из погреба, отпаивала Искорка оленя, и тот пил через силу, закрывая глаза от боли. Ах, отдать бы ему тот зимний огневихрь, чтобы помог бороться против ран и болезни, выжить помог бы, и выстоять! Своего-то огня в могучем звере не осталось вовсе. Не плясали искры в свалявшейся гриве, не горел неистовым пламенем угасающий взгляд!

Но не умела Искорка сделать этого, и лишь на то надеялась, что тепло её ладоней разгонит висящий над колдовской душою мрак.

Одного лишь боялась девушка: проследят за ней соседи добрые, да и доложат тётке. Досужим языкам попусту шлёпать, что сладкоежке туес мёда в руки взять, — по своей воле не остановятся! И потому хоронилась она, как могла, и не для себя, велика ли обида ещё раз получить палкою, если палкам тем после смерти отца счёт давно уже потерян?

Одно радовало: на волшебном звере и раны заживали волшебно быстро. На третий день он уже сам поднялся, стоял, привалившись боком к стволу дерева, вот не скажешь, что не так уж давно совсем умирал! Глаз разве что закрылся навечно, не сумела Искорка спасти его, не было у неё для того ни умений, ни знания, а к знахарке Горячих Ключей обращаться девушка побоялась. В Медоварах-то своей ведающей не было с тех пор, как ушла за окоём бабушка Весенья, никому не передав своей силы.