Страница 4 из 8
Я сразу испугалась, а она кричит своим высоким голосом: «Ах ты поганка», – и хватает кастрюлю с супом со стола, и переворачивает мне прямо на голову. Ой, какой он холодный…
Ко мне прилипла морковка и картошка, и луком пахнет. И я вся мокрая. Брат Серёжа говорит: «Ни фига се». А взрослые все начинают кричать и ругаться. И говорить: «А если б он был горячий?» Тетя Лиля тоже на них кричит: «Меня дрянью малярийной облили!». Ей говорят: «Но это же ребенок!» А она: «Это не ребенок, а маленький монстр. Таких взаперти держать надо вместе с их рыбками». Мне жутко обидно из-за супа, и из-за рыбок, и я плачу. Тут, наконец, приходит ужинать моя мама, видит это, берет меня за руку, и знаете что? Ведёт обратно в душ! Мне приходится второй раз за день раздеваться, долго мыться, вытираться, одеваться обратно, хотя я это ненавижу, ненавижу на даче! Потом мы ужинаем вдвоем с мамой, а все ушли уже по своим комнатам, бабушка с дедушкой к себе, тетя с дядей и Юлей к себе, а Серёжа на свой чердак, где он один живет.
***
Я уговорила маму, уговорила! Вчера папа приехал, и мы сегодня утром вместе ездили на рынок в город. Там продают разных животных. Мне купили голубого волнистого попугайчика. Он сидит теперь в клетке, и я кормлю его зернышками. Грудка у него голубая, а глаза черные и на бусины похожи, а веки розовые, прозрачные. Мы его назвали Проша – надо, чтобы в имени обязательно были шипящие, иначе попугай его не запомнит. Надо его накрывать тряпкой и говорить ему какую-нибудь фразу, тогда он скоро научится говорить. А если тряпкой не накрыть – он будет отвлекаться по пустякам. Попугаи умные.
Но пока он еще маленький и не говорит, только кричит. А когда меня видит, поджимает одну лапку и голову набок клонит. И смотрит черным глазом. А иногда глаза закрывает, голову запрокидывает и что-то такое свое курлычет.
Ему можно принести травку, и тогда он берет ее из рук и кусает меня за пальцы. У Юли попугая нет, но я ей разрешаю кормить моего, и мы снова с ней подружились, хотя у нее мама и дура. А тете Лиле я с ним не даю говорить, она не заслужила своим поведением. Вот научится себя вести, как человек, – тогда пожалуйста!
В карантине (1989)
Температура держалась почти неделю, я даже мультики по телевизору смотреть не могла, потому что все время хотелось спать. А сейчас стало получше, правда сегодня ночью у меня почему-то болел живот. В школу уже очень хочется, дома скучно. Да и на улице скоро весна, и, если солнце, по подоконнику стучит капель.
Пришла наш участковый доктор Анна Николаевна, которая выписывает в школу. Она хотела просто померить мне температуру, но узнала, что у меня болел живот, и стала мне его щупать, а потом сказала, что это может быть гастрит или аппендицит, и лучше в больницу. Она куда-то позвонила, и потом приехали другие врачи, на машине скорой помощи, и мы с мамой прямо на ней поехали в район Тушино.
В Тушино многоэтажная больница, серое здание с большими окнами, как в таких домах, которые не дома, а общежития всякие. Мы позвонили в звонок над коричневой дверью и вошли в здание. Внутри было как в районной поликлинике, и так же пахло каким-то лекарством, и стояли красно-коричневые кушетки, на которых надо было сидеть и ждать. Мне дали градусник, и мы сели с мамой ждать в коридоре, где был еще мальчик с родителями, он перед нами приехал. А потом позвали нас в кабинет врача, и врач стал мне живот щупать, и когда он жал, у меня живот снова начинал болеть. И еще он что-то у мамы про ОРВИ спрашивал.
Я устала, и хотелось скорее домой: все-таки я еще болею, немного кашляю и есть ужасно хочется. Но врач вдруг сказал, что надо оставить меня понаблюдать в больнице! И мы снова ждали. Мама сказала мне, одеться, а потом пришла какая-то седая тетенька, в белом халате и пальто поверх палата, и мы с ней и мамой вышли на улицу, обошли здание и зашли в другую дверь.
Только мы с тетенькой остались внутри, а маму она сразу на улицу выставила и сказала строгим голосом: «Мама дорогая, это бокс, сюда нельзя посторонним, инфекция. Потом с дочкой увидитесь, она у вас уже не маленькая». И мама чуть не заплакала, а я даже не испугалась, а она мне на прощание сказала: «Ты не волнуйся, это ненадолго, завтра или послезавтра мы тебя заберем. Тут врачи хорошие, они позаботятся о тебе». А тетенька мне сказала снять куртку и ботинки и потом куда-то их унесла, а дверь захлопнула и заперла изнутри на ключ.
Мы вошли в большую комнату, больше чем моя в квартире, но меньше, чем школьный класс. Дверей у нее было две: одна – на улицу, а другая – в углу комнаты. И она вела в такую кабинку, как у машиниста в метро, а там из кабинки была еще третья дверь – в коридор! Вместо стен у комнаты были большие окна с трех сторон. А с четвертой стороны было настоящее окно, на улицу, и я знаю, там мама стояла, но кто-то между двух стекол повесил белую шторку, и ее нельзя было отдернуть, и улицы не было видно, только кусочек серого неба.
«Ну, устраивайся, белье постелено. Что тебе там мама дала, пакет открой? Зубную щетку вот сюда положи, расчески – на тумбочку. И тапочки надевай», – это мне эта тётенька говорила. В комнате стояли две кровати, обе застеленные, и тумбочка белая между ними, и столик. Тётенька сказала: «Ну устраивайся. Скоро врач придет». И ушла! Я совсем одна осталась. Совсем-совсем.
Тут в окно стук раздался. Я ничего не видела из-за шторки, но там мама стучала. «Доченька, не волнуйся. Мы завтра приедем к тебе, привезем еще игрушек и книг почитать, а ты сейчас разденься, ложись спать и жди доктора». Я разревелась. Мама продолжала стоять там: «Ты не плачь. Скоро мы тебя домой заберем. Это ненадолго, одна-две ночи. Завтра я к тебе приеду». Она еще стояла, и ждала, пока я плакать перестану. А когда я перестала, спросила, можно ли ей домой ехать. И я сказала, что да.
Но когда она уехала, я села на кровать и опять стала плакать.
Тут как раз пришла врач, зашла через ту дверь, которая была в кабинке машиниста, а с ней еще ее помощница. У врача была трубочка-стетоскоп, маска на лице, как моя бабушка носит, когда у нас дома кто-то болеет, и папка, где она что-то писала. Врач была очень красивая – кудрявые белые волосы в хвосте и добрые карие глаза за очками. И голос у нее был добрый. Мне сразу веселее стало. Она спросила, что у меня болит, пощупала живот, и сказала: «Вылечим скоро, и домой поедешь», – и что-то записала в своей папке. А потом вдруг сказала той второй, помощнице своей: «Сегодня без ужина. Только чай». А та довольно ответила: «Хорошо», как будто обрадовалась, что можно кого-то помучить голодом.
**
Начался вечер. Свет в боксе был тусклый, вместо люстр – плафоны, как в школе, от них становилось грустно. В школе мне нравится, и в музыкалке тоже. Когда я заболела, я ходила на фортепиано и была в новом полосатом платье с поясом, импортном, таком красивом… Мне не хотелось спать, и очень-очень хотелось есть и живот заболел снова. Я стала ходить из стороны в сторону и смотреть, что же есть в комнате. Там был сбоку в углу бокса унитаз, умывальник с мылом и ванная, немного ржавая. А через окно, которое вместо стены, видно чуть-чуть туалет в соседней комнате, а дальше сама комната, как у меня.
Я хотела уже уйти на кровать, но вдруг услышала, как кто-то стучит в стекло из той комнаты соседней. Я увидела там мальчика, чуть постарше меня, может, класса из четвертого. Его было очень плохо слышно, только «бубубу». Я показала себе на уши: плохо слышу. Тогда он ушел, потом принес кусок бумаги и написал на нем:
«Ты чего здесь?»
Мне тоже с собой дали блокнот, и я ему написала:
«Сегодня».
«А чего у тебя?»
«Подозрение на гастрит. А у тебя?»
«Сотрясение мозга. Я 10 дней здесь. Я Коля».
«А меня скоро выпишут».
Тут он долго ответ писал.
«Мне тоже говорили, скоро. А чего тебе ужина не дали?»
«Врач не разрешила».
Тут Коля понимающе кивнул через стекло, а потом написал: «Ужин не очень. Рыба костлявая», – и нарисовал рыбий скелет в конце. А я бы сейчас что угодно съела.