Страница 73 из 84
- А кто это у нас разворошил грозу? - нянечка подошла ко всем обитателям палаты, нашла для каждого ободряющее словечко. Мне от неё перепало чистое бельё и свободная койка в дальнем углу. Облегчённо вздохнул, скользнул взглядом по молнии, услышал ровный расчётливый шум дождя. Мне захотелось познакомиться со всеми своими соседями. Курносая девчонка уставилась в фанерную перегородку, не отзывалась на мои приветствия, таила ото всех колючий взгляд. На ровной холодной её щеке будто бы замёрзла слезинка.
-Что с ней? - удивился я, - Может, она боится грозы?
- Её лет пять насиловал отец, - охотно отозвалась Соня-скрипачка, - тоже мне семейка из какого-то таёжного засранска. Она и не возражала шибко, там у них развлечений особых нет. Не обращай внимания, ей на тебя пофиг.
Чёрная пелена покинула своё прибежище, я знал, что не справлюсь с ней, но всё же крепко сжал кулаки, напрягся. Но ногти мои были обстрижены почти до корней, и боли не было. Лишь ощущение тёплых трусливых пальцев, которые только и могут что
мучать гитару.
- Выучи, - кричал я, пальцы мои тянулись к горлу скрипачки,- выучи название её родной деревни.
Я понимал, что не справлюсь со своим гневом, нужно было уколоть себя, ударить, убить, но у меня отняли все острые предметы, а здесь, наверное, ничего подобного не водилось, потому я ударил кулаком о стену. Но фанерная перегородка лишь хрипнула, взъерошилась, девчонки завизжали, я ощущал, что по длинным, тёмным коридорам санитары уже бегут по мою душу. Трясётся пол от их тяжёлых ботинок, но я успею придушить эту Соньку-гадину, я уууу...
Гроза запрыгивала в окна, врывалась в мысли, вбивала во вчерашний день острые капли. Было слышно, как где-то наверху, над тёмным протекающим потолком, громко кричит ребёнок.
Как-то она попросилась на второй этаж, говорила какую-то ерунду, что в будущем, когда поправится, сама хочет стать матерью. Горавски хмурился, хмыкал, но, наверное, у них не хватало санитарок, и ей разрешили. Может, в планы доброго доктора входило и на время разлучить их с Ретли, Лиза не знала. Конечно, Хохотун навязался ей в попутчики и долгую дорогу по лестнице рвал из себя пошлые анекдоты, взамен норовя обхватить её тонкую фигуру, провести грубой ладонью по каштановым кудряшкам, прижать к тяжёлой больничной стене. Калитина, наконец, не выдержала и тихо, но отчётливо проговорила, кто он такой.
- Ну и как хочешь. Тебе же хуже, я здесь ещё лучше найду. Знаешь ведь, что молодой петушок у нас расцвёл, - Хохотун смачно облизнулся, - подскажи мне как зовут этого вашего мудреца, Колин Мак... Мак... Мудило? С такими фамилиями вообще надо запрещать ложиться в больницу.
- Если его тронешь, - она задохнулась, едва сдержала в себе гнев, - я убью тебя. Вернусь в палату, там снова сделаюсь сумасшедшей, всё будет позволено, и сперва вырву тебе яйца, а уже потом... сам будешь рад, если до больницы доживёшь.
Вся надежда была на Влада. Пока Колин с ним, можно было не бояться, в их каморку Хохотун редко заглядывал, видимо боясь, что в один прекрасный момент книги обрушатся и раздавят его тяжёлую неграмотную тень.
Бежать было невозможно - это Лиза поняла, как только оказалась на втором этаже. Окна там тоже были забраны решётками, а у двери на лестницу постоянно дежурил санитар.
Первый день был кошмарным, дождь упорно стучал в неприступные окна, гром прятался в тёмных углах палаты, дети орали, а ночью санитары притащили бьющуюся в истерике женщину.
- Верните мне ребёнка! - кричала она, колючие, бессонные её глаза пытались найти сочувствующего и не находили, - скажите, что он делал, он кричал, он искал мою грудь?
- Он и не жил ни минуты, - отвечали ей, - не смог вздохнуть мы его били, шлёпали, а ему было уже всё равно.
- Может, надо было не бить, а погладить? - скользнула ломаной фразой Калитина, но её никто не услышал.
- Моя сына тоже чуть не умерла, -переборщившая с тональником девчонка не глядела ни на кого из своих соседей, она была занята пухлым, высунувшим язык оболтусом, - врачи в процедурном уронили, однако я не ною тут, не выступаю, не мешаю остальным. Снимайте себе отдельную палату и хоть разорвитесь там, а моему сыне спатеньки надо.
- Я не могу, не могу, он же мой первый, мой любимый, - голос её по-прежнему дрожал, но уже утихал, как буря, истрепавшая себя, оставившая лишь черноту надвигающейся ночи, непролазную грязь и ощущение чего-то ушедшего, перехватывающее дыхание.
- А ты живи через не могу, - Лиза не знала, как ей помочь, какие слова бросить в бурлящий поток её отчаяния, - я тоже потеряла ребёнка, правда, это было давно, дура тогда была, не могла всё равно ему ничего дать. Но и сейчас, особенно почему-то в дождь, ощущаю, что я не полная, что-то у меня отняли, из души вырвали.
Её не слушали, несчастная женщина уткнулась лицом в стену, остальные иронично улыбались, не приняв рассказ всерьёз.
- Мне страшно, такой гром, - на койке у окна дрожала пухленькая девочка. Её собственная запеленатая кукла лежала рядом в кроватке и не шевелилась. - Внутри всё дрожит и в глазах темнеет. Меня тянет его задушить, чтоб не орал.
- Пой, пой какую-нибудь песню, чтобы отвлечься! - Лиза знала, что это такое, разгорающаяся постепенно чернота в человеке, и не хотела, чтоб вместо живых детей в колыбели лежали недвижимые, похожие друг на друга куклы, а то и чёрные тени, которых санитары унесут с рассветом.
- Чооорный вооорооон, - затянула жирная дура хриплым прокуренным голосом, -удивительно, ей стали подпевать, безбожно фальшивя, пытаясь внушить себе, что это колыбельная. И только потерявшая первенца женщина, лежала скукожась на кровати и сама напоминала запоздавшего родиться ребёнка.
Завязать тесное знакомство ни с кем не получалось. Палата была набита матерями одиночками, у которых было двое, а то и трое детей - рабов материнского капитала. Они отвечали что-то нечленораздельное, слова их пугались того запаха, который поселился вместе с ней. "Она пахла порохом", - потом скажут о Лизе мамочки. Однажды Хохотун ухмыльнулся, сказал, что ней пришёл старый друг. Калитина испугалась - "Неужели его взяли?" - бросилось в голову. Да, это в их стиле, лишить человека всего живого и устроить свиданку с близкими людьми. Вот мы и в туалет сходили! Вот мы и тётю Лизу повидали! Увидеть здесь кого-нибудь с баррикады будет тяжело, высохшее чёрное солнце невидящим зрачком опустится за гору парт, за похолодевшие развалины старого корпуса. Вы кого привели? Я их не знаю. Никого не знаю.