Страница 6 из 7
– Спасибо, Петенька, ты жизнь мою спас от безумной. – обнимала Фрося мужчину прижимаясь к нему всем телом.
Тот не понимал, что происходит. Одобрительно пошлепал потрепанную, по плечу и попытался оторвать, но та, без чувств рухнула наземь. Пришлось тащить в правление. Вызвали доктора, дали нюхательную соль, то очнется, то опять в припадок падет. Гутарила, что убить её Клашка грозила, детей сиротами чуть не оставила и вообще она опасная для государства советского, так как против всех заветов Ленина, на мать многодетную руку поднять осмелилась. Отец Петра, председатель и бывший староста Ерыкалов Сергей на своем веку видал многое, но таких актрис и в большом при царе батюшке не было. Насколько искусно она играла жертву. Но, старика не провести.
Отправив сына за водицей, он присел на стул рядышком. Из-под густых нахмуренных бровей, холодным взглядом окатил симулянтку.
– Ну, и чего ж ты хочешь?
– Хочу наказание для душегубки бесстыдной. Огромную травму она мне нанесла. Боюсь я теперь за жизнь свою и детишек.
– Да полно! – улыбнулся председатель. – Клашу с малолетства знаю, добрая, хорошая, покладистая росла, в жизни мухи не обидела.
– А выросла сумасшедшая! – перешла на визг Фрося, бестактно перебив Сергея.
– Ну, лиса! Лисица! – потер усы, заглядывая прямиком в бесстыжие глазища. – Так я ж видел все.
– Так вот и накажите, что бы неповадно было на честных людей кидаться!
– Честные, чужим мужьям на шеи не кидаются, и представленья концертные не устраивают. Так кого ж я наказать должен?
– Я совсем вас не понимаю. – Фрося встала, забрав подбородок. Душевную и сердечную боль как ветром сдуло. Уж была в дверях. Как Сергей ей в след кинул.
– Только попробуй к Петру моему хоть близко подойди!
– Вот захочу и подойду! – женщина бросила многозначный полный злобы и гнева взгляд, что председателю поплохело.
– Семья у них и дочка красавица! Не позволю! – хватаясь за сердце, подскочил со стула мужчина.
– А я и спрашивать не буду. – вильнув юбками, плутовка была такова.
Сергей был телом еще крепок, да сердцем слаб. Из-за переживаний сельских, гутарств бабьих сдал сильно. Сердечко чаще шалить стало, да и года уже не молодые.
***
Нина росла послушной и покладистой, с ранних лет помогала матери по хозяйству, выполняя работу которую сверстникам не доверяли. Ходила на птичник, не ради забавы, думала, что если каждую не погладит и с руки не покормит, то курочки обидятся могут. Вставала на рассвете и вместе с Настасьей на работу собиралась.
– Ну, пожалуйста, – уговаривала маму девочка, – я мешаться не буду, помогу, курочек покормлю, водицы им налью, да и вам легче.
– Да что ж тебе неугомонной, дома не сидится и по улице не бегается? – удивлялась Настасья.
– Да пусть идет, раз её так хочется. – заступался за дочурку Петр.
– Но тогда, идем.
Птичник располагался не далеко от дома, ближе, чем коровник и телятник, а свинарник вообще за выселками у полей стоял. Туда и пристроилась пришлая Ефросинья. Работа тяжелая, зато денежная, все рты прокормить сдюжит. Настасья по её поводу особо не переживала. По селу много дурного по душу её ходило, эти сплетни и успокаивали. Да и не верила Настасья, что Петр её на особу такую глаз положить может.
– Мама, мама, смотри, бабочка! – по лугу вдоль дороги летала огромная Крапивница с красивыми крылышками. Нина уже хотела её поймать, но Настасья не позволила.
– Не надо! У них и так жизнь коротка, пусть летает и глаза радует.
– А почему? – удивилась Ниночка.
– Все мы рождаемся, живем и умираем. Каждый в свое время. А у бабочки на всю жизнь всего день один.
– Так мало? – слезка покатилась по румяной щечке.
– Ты чего? – женщина остановилась, склонившись к дочери. – Утри слезки, уныние страшный грех. Для нас это день, а для нее это целая жизнь. Да и природу уважать нужно, а коли все живое да красивое себе присваивать, ничего на Земле родной не останется.
– Хорошо, что курочки не бабочки. А то кто бы нам яички нес. – задумалась девочка.
– И правда. – Настасья улыбнулась.
– Мама, теперь я буду каждый день их навещать и всех с руки кормить.
– А зачем с руки то?
– Как зачем, а вдруг они обидятся, и яички нести не будут. А еще я им всем имена дам и любить каждую буду.
Малютка, трех годков отроду с радостью ходила на птичник, наливала с половинку ведерка, да в поильники подливала. На балансе в те года было с шестьсот голов. Ниночка знала каждую, говорила, что у животинки всякой, свой характер, так и различала, а любимицей была Белоголовка, так как пуще всех от других окрасом отличалась. Любила наблюдать за их повадками, да подмечать, кто чем занят. Одни хорохорились, другие копошились, и только одна с белехонькими перышками на головке всегда с любопытством наблюдала за девочкой.
Ефросинья, как и обещала от Петра не отступилась. Красовалась перед ним при малейшей возможности. А на уборке озимых под колеса трактора кинулась, вроде бы птичкино гнедо подметив. В извинения студеное молоко в поле носить стала. Мужики посмеивались, а Петру в забаву было, что бабёнка вокруг извивается. Началось с молочка, а закончилось горяченькой, из-за пойла её лютого, травму получил, да и в колхозе с хороших счетов слетел.
Настасья только вздыхала. Перемены супруга пугали ее, но маменька говорила «Вышла за муж, терпи, значит, судьба такая». Матушка, Арины с малых лет считала, что судьба определяется на небесах, из-за строго религиозного воспитания не посмела после кончины родителей перечить тетушке, к которой жить в Сорочинск переехала, и по её договоренности с отцом Якова Орехова, умелым мастером кузнечных дел, не видя супруга обвенчалась. Бог их на шестерых детей благословил: Павла, Арину, Ульяну, Петра, Ивана и Ефима.
– Мать моя, деда твоего до венчания и не видела вовсе. – любила повторять она. – Все гадала в девицах, какой он, думала. А потом увидела и полюбила. И в вас с Петром, стерпится да, слюбится. Любовь ведь, она такая, с годами приходит. Вот у бабушки в Оренбурге соседка была, тоже из наших, так она долго в девках сидела. Этот не такой, тот не эдакий, а потом отец возьми и выдай её за косого, рябого да рыжего, а еще росточком с ноготок. И она, высока, мила, грамотная. Так живут, душа в душу, и краше своего убогонького ей на всем свете не сыскать. А то, что сразу разглядеть не возможно, все с годами проявляется. С лица водицы не пить. Бывает личиком мил, а внутри пуст. Да и толку от шелухи луковой, если она только для окраса яиц пасхальных и годится.
– Правы вы матушка, может и бросит пить, да хулиганить.
– А что бы муж в дому не пил, его уважать надо. Что скажет, так и делай, не перечь. Мужское слово особую силу имеет, негоже поперек гутарить. Семья на уважении и доверии стоять должна. А не будет этого, стены треснут и крыша обвалится. Как саман, чем пуще замесишь, тем крепче стоять будет.
– А как же полюбовница его? Ведь и так и сяк вокруг хвостом крутит.
– А ты погоди. Не пили, пришёл навеселе, стол накрой, бутыль поставь, пусть пьет в свое удовольствие. Хмельной мужик огонь, что в быту не скажет, все за синем змеем выложит. Вот и спроси, аккуратненько. По душам поговорите как на исповеди. И что бы он тебе не сказал, не горячись, таинство это доверием называется. Оно всему основа. А не сможешь другом для супружника стать, грош цена тебе как жене.
Настасья расплакалась. Прикипела душой она к Петру, пусть по первой сердечко и противилось. Прижились, срослись, а теперечи он её сторониться. Права матушка, всем нелегко живется, но на то и даны трудности, что бы сдюжить.
– Ты не плачь. Вот я тебе сейчас что расскажу. Прадед мой за дела свои да волю к свободе сослан был из родных земель Варшавы в Оренбург, с другими восставшими против царя поляками. Молодой был, лихой и холостой, видный офицер. Говорил, что никогда не женится. К смерти готовился, и родину отобрали и веру, окрестили силком в православие, и выдворили как зачинщика. Жить не хотел, но средь других ссыльных встретил сою панночку кровей Оссолинских, влюбился с первого взгляду, и тут же тайно обвенчался. Хотя жених у нее был, не любимый, к венчанию все готовились, а она к прадеду под венец сбежала. Родители её от них отказались, потом в родные края вернулись. А он с молодой женой пятерых детей народили и жили счастливо. Прабабушка грамоту преподавала, а дед военным дела обучал. Так что, не исповедями пути господа, мы загадываем, а он решает, да судьбу вершит.