Страница 8 из 9
Я не надеялся услышать ответ, но в силу непредвиденной проблемы с воспоминаниями. Как говорила старая японская мудрость: яттэ-минай, то вакаранай5. Хотелось попробовать добиться чуточку большей отзывчивости от своих внутренних попечителей, но единственным моим вознаграждением стала тишина. Видимо, не требовалась мне дополнительная помощь, всё уже и так было дано сполна, оставалось только…
Также мимолётно, почти незаметно, но шкаф, стены, рукописные принадлежности, всё окружение в миг озарились яркой вспышкой, обернувшей каждый предмет не светом, а тем тёмным саваном, которому ранее удавалась скрывать течение времени за оком. Даже не сказать, что включение одной реальности в другую заняло какой-то промежуток времени; всё произошло мгновенно, будто бы кому-то просто захотелось побаловаться с переключателем, сменяющим одну ипостась мироздания на другую. В разрезе двух реалий, ветра потустороннего бриза донесли до моих ушей одно единственное:
– Другой.
Я закинул голову кверху и, не удержавшись, пригубил лёгким смешком. Что за милость, какая же благодать! Я не помнил случаев, подобные этому. Мне казалось, что с тенью… Нет, Другим, – так его до́лжно именовать, – мы идём плечо к плечо, ступаем нога в ногу, в конце концов – превозмогаем одно и то же и встречаем те же незавершённые дела моих старых масок. Цели наши никогда не разнились, они всегда были как-бы одна в другой. Ему нужен был я, а я – ему. Между мною в реальности и тем, кто представлял ипостась духовности устоялось нечто такое, что мне до сих пор никогда не удавалось прочувствовать; за карточный стол подсел ещё один игрок и партия пошла оживлённее. Зрителям нравится, когда сцена полнится актёрами, это даёт если и не закрепление фокуса на чём-то одном и главном, то хотя бы составляет иллюзию некоей кипучести, а в случае с предстоящим погружением в себя, проникновением в мириады маскообразных фантомов, об одиночной игре и подавно следовало забыть. Связанная бечёвкой стопка рукописей насчитывала в себе около пяти дневников, плюс отдельные листки с зарисовками сновидений, а также исписанные рулоны туалетной бумаги и салфетки из столовых. Глядя на последнее, губы вновь невольно искривились в слабой улыбке. Сегодняшний вечер до боли щедр; он так и одаряет меня каким-то приподнятым настроем. Но я знал, что дело было не в самом вечере, а в Другом. Теперь можно отмести те десятки нарицательных имён, так щепетильно мною отбираемых. Лучшим выражением и впрямь оказывается индивидуализация «другого». Так пусть же таковым и остаётся, это и мне, и Тебе даст возможность не отвлекаться на мысли о том, о ком я на самом деле пишу или кого разумею.
Я не новатор-новеллист, стремящийся построить какое-то красивое повествование, использовав при этом разламывание «четвёртой стены». Я не пишу с целью представить и так известное мне в каком-то ином свете. Задача здесь одна – вспомнить. Куда труднее, разглядеть в веренице сонм древности затоптанного и всеми забытого старика, свалившегося наземь и которому никто так и не удосуживается протянуть руку помощи. Я уверен, что, усмотрев этого несчастного старца и оказав ему поддержку, я стану чуточку ближе к своей цели; всеми забытый, а вместе с этим, и забитый, он готов будет поведать мне то, что происходило с памятными воплощениями в моё отсутствие. Я верю, что получу разъяснение о давно выгоревшем и безвозвратно утерянном, мне нужно будет это принять. Уверен, что многое из застигнутого уже не удастся восстановить, но в этой обречённости и состоит моё устремление к внутренней реалии, нужно обновить видение не только всего сохранившегося, но и провести «перепись населения», так сказать, подсчитать число уцелевших пережитков. Человек лишь тогда и может спокойно двигаться вперёд, когда имеет ясное представление не только о настоящем, но и находится в ладу с прошлым. В этом же нуждался и я.
Всё прочитанное до этой самой строчки – преамбула основного действа. Зрители ещё не собрались, освещение пока не готово, а актёр, – единственный в этом театре мальчишка, – снова и снова репетирует, да обхаживает свою роль со всевозможных сторон. И дело не в том, что юноша чувствует себя неуверенным. Начало пьесы оттягивалось по причине расстройства не актёрского состава, а декораций: освещение – оно же светоч сознания, – пока не могло уловить место, требовавшее своего озарения; перед управляющим прожекторами стояла непростая задача: ему нужно было определить предмет, нуждающийся в освещении, но вся трудность состояла ещё и в том, что сцена полнилась разнообразием вещей и угадать, какой из них предстояло первой дать слово оказывалась тем же испытанием, что и попытка отыскать иголку в стоге сена. Уж больно много путей раскрывалось и по многим можно было с лёгкостью ступить, но если надо было окончательно поставить крест на своём прошлом, следовало начинать с самого дальнего и забытого фрагмента, столь отдалённого и простаивающего на задворках, чтобы уж наверняка не оставить хвоста и после уже не пускаться по второму кругу; это единичный забег и дважды участвовать в этом кроссе я не собирался.
Всё, что только удалось собрать тогда из памятных явлений теперь размещалось передо мной на вымышленной сцене. Дело оставалось за малым, медитативным сосредоточием воображения нужно было персонифицировать каждый предмет. Свалка вещей была теми же окостеневшими воспоминаниями, застывшими по причине атрофирования; сколь бы давно я не посещал своего прошлого, я не припоминал, чтобы раньше всё простаивало в до того плачевном состоянии. Было необходимо представить вещь как человека, декорацию как старое воплощение. Проще говоря, мне нужно было одеть самую первую маску и понять, по кой такой причине я запустил этот чёртов принцип лицемерства.
МАСКА АНДРОГИНА
Пробуждение. Даймонис-Андрогин
История мальчишки, бросившего вызов всему общепризнанному и прописным истинам, берёт своё начало с торжества его пятнадцатилетия. Перед нами некто из не столь богатой, но и не сказать, что прямо-таки бедной семьи. Родители юноши были среднего класса и заработок позволял жить если уж не в роскоши, то по крайней мере без знания острой нужды. К этим самым нуждам относились всего-то: поддержание элегантного вида, обязательное общение со сверстниками и почтительное отношения к своим попечителям, что в данном случае, приравнивалось к уважению родителей. Суть преклонения перед старшими зиждилась исключительно на материальных основаниях, ни о каком духовном почтении нельзя было и зарекаться. Грубо говоря, господствовало правило: кто кормит – перед тем и преклоняйся. Окружение состояло сплошь из тех, кто доказывал себя делом и объективной активностью; про субъективный фактор и менее поверхностные отношения народ не знал и знать не желал.
В таких вот условиях рос протагонист затевающейся истории. Повсеместная заурядность не могла не отразиться на облике и самого юноши. Чем больше вокруг было людей того же толка, что и вышеописанные «активисты», тем злокачественнее это сказывалось на разуме – самом образе мысли. Куда бы наш герой не направлялся, его всюду преследовала эта навязчивая материальность: в магазинах люди концентрировались на том, как-бы побольше продать и тем самым, увеличить свой карман; коллектив знакомых и друзей погрязал в физических тренировках, общении о том, кому кто сколько должен и т. п; даже дни в своей скоротечности и какой-то неостановимой спешке, казалось, смеялись над всей этой земной суетностью. Сутки действительно сменялись как перчатки, без каких-то изменений и новшеств, подобно череде монотонных и ничем не примечательных событий. Столь миловидный «день сурка» действовал как антидепрессант; к этому выражению любили прибегать, когда кто-то из потока спешащих на работу вдруг останавливался и начинал заниматься тем, что несвойственно человеку толпы; остановившийся начинал думать и в своей задумчивости, он обнаруживал тленность существования, что всё идёт не так, как оно должно быть на самом деле, но вот, к нему уже спешит не на шутку встревожившийся «друг» и в страхе потерять немыслящую на пустом месте версию товарища, подбадривает его фразой ala «день сурка», как-бы подчёркивая абсурдность пробуждённых домыслов. Каким-бы парадоксальным не был этот феномен, но он действительно остепенял сознание своей жертвы, и та снова одевала на себя шоры, вновь соглашалась стать арестантом под куполом обыденности. Такими вот психологическими приёмами пользовались те, кто боялись утратить материальную опору и выбиться из колеи привычных распорядков. Почему же люди боялись покинуть выверенные пределы? Да потому что страшились встречи с неизвестностью. Направленность этих сужающих кругозор фокусов была одна – это противостояние угнетённости. Ведь именно с мысли и только с неё как раз и начиналось прозрение, а духовный рост – всегда был нечто болезненным, так как душу начинают сковывать трепет перед чем-то неизвестным.
5
«Не попытаешься – не поймёшь» (яп.).