Рубедо

— Вы знаете обо мне больше, чем я о вас, — сдержанно улыбнулась Марго.

Раевский вернул улыбку и продолжил:

— Не судите строго, баронесса. Это не праздное любопытство, а деловая необходимость. Одна из моих фабрик находится здесь, под Питерсбургом. Вы знали, что фармакологическое производство достаточно ядовито? Я крайне тщательно подходил к выбору места, так, чтобы согласовать строительство с властями и иметь рядом водоем для снабжения и сброса бытовых и производственных стоков. Еще каких-то три года назад имеющихся мощностей хватало, чтобы обеспечить лекарствами большую половину Славии, а часть отправить на экспорт.

— Я впечатлена вашими успехами, — перебила Марго, — но все-таки зачем вы здесь?

— Как раз к этому подхожу! — улыбка Раевского не утратила лучезарности, будто умение Марго держаться сути приводило его в неизменный восторг. — Эпидемия затронет не только Авьен, она прокатится по всем сопредельным странам. Людям нужны лекарства, а мне — расширение производство. Поэтому я пришел к вам. — Он выжидающе уставился на Марго, но, встретив непонимающий взгляд, воскликнул: — Это же очевидно, баронесса! Я строил фабрику на пустыре, по соседству с заброшенным земельным участком, в надежде, что однажды смогу его выкупить под свои нужды. И вот! У этой земли появился хозяин…

— Ах, вот оно что!

Марго откинулась к изголовью и тщательно расправила одеяло. Первоначальный испуг сменился пониманием, а за ним пришла легкость.

Никто не собирался шпионить за ней или преследовать ее. Никто не хотел шантажировать информацией о связи со Спасителем. Никто не желал ее смерти.

Этот ушлый промышленник хотел только денег. И это было понятно Марго, а потому не страшно.

— Вы хотите, чтобы я продала землю моего отца? — ровно спросила она.

Раевский просиял и, подавшись вперед, схватил бледную руку Марго и коснулся губами.

— Я знал, что вы умная женщина, баронесса! Простите за дерзость, но… да. Я предложу вам хорошую сумму.

— Насколько хорошую?

— Больше, чем вы получили бы, выставив землю на аукционе.

— С чего же вы взяли, что я вообще буду ее продавать?

Раевский пожал плечами, будто для него это было само собой очевидно, и с легкостью ответил:

— Возможно, когда-то это и было неплохим местом для загородной усадьбы. Но теперь основной тракт проложили в стороне от этих земель. В глуши, без сада и возделанного поля, фактически на болоте земля не представляет большой ценности.

На каждый аргумент Марго кивала, прислушиваясь к некой струне внутри себя. Последние слова повторила:

— Не представляет большой ценности… Наверное, вы правы, господин Раевский. Вот только вы упустили из виду, что это земля моего отца! Он завещал ее моему брату, Родиону. И вдали от дома, когда мы противостояли жизненным невзгодам, сердце грело знание, что где-то ждет родовое гнездо. Когда несчастный Родион умирал на моих руках — я все еще знала, что мне есть, куда вернуться! Когда я стояла в фамильном склепе — я знала, что осталась последней живой наследницей земли Зоревых! И теперь, потеряв все… все! Вы, господин Раевский, предлагаете мне продать единственное, что у меня осталось? Продать память?!

Марго до боли стиснула одеяло. В горле клокотало злое пламя, глаза заволокло слезами, но она держалась, глядя на промышленника, и не видя его. Марго видела кресты, перечеркивающие зимнее небо, и когда-то выжженную, а теперь сухую и пустую землю. И она цеплялась за нее памятью, как корнями, словно это могло помочь. Словно память могла оживить мертвецов.

Раевский порывался что-то сказать, но Марго протестующе вскинула ладонь.

— Уходите! Немедленно! Ольга!

Прислуга по-слоновьи протопала к дверям. Раевский поднялся, ничем не выдав своей досады, но вежливо поклонился и снова порывался поцеловать руку, которую Марго грубо спрятала под одеяло.

Слезы душили.

Душило осознание собственного одиночества. Собственной слабости.

Как ни держись за прошлое — его не вернуть, памятные даты улетали в небытие, как пушинки одуванчиков. И что ждет дальше?

Марго оттерла слезы, задела рукой отложенную газету, и листы зашелестели, будто нарочно опять показав печатный лик Спасителя и людей, внимающих ему с надеждой.

Ламмервайн. Панацея от всех болезней.

Она не излечила умирающего Родиона, так, может, врал Натаниэль Уэнрайт? И не было никакого волшебного лекарства, не было холь-частиц, и дневник отца — не более, чем выдумка ложи Рубедо? А если так — будут снова вспышки эпидемии, и будут новые смерти. А ведь когда-то она, Марго, хотела помогать людям. Хотел и Родион… Так неужели его смерть была напрасной?

Она скомкала газетный снимок и крикнула:

— Ольга!

Запыхавшаяся служанка появилась в дверях.

— Чего изволите?

— Ушел ли господин Раевский?

— Едва успела дверь за ним закрыть…

— Скорее верни! — Марго подалась вперед, ее щеки пылали от нетерпения. — Скажи, что я обдумала его предложение! Скажи, что соглашаюсь, но если он примет и мое условие… Да не стой столбом! Беги!

Ошалевшая Ольга бросилась по лестнице вниз.

Смахнув последние слезы, Марго снова укрылась одеялом и принялась ждать.

Ротбург.

Прощались нехорошо.

Подле рыдающей императрицы стояла горничная с нюхательной солью, которую время от времени подавала ее величеству, и та, закатывая глаза и бледнея, стонала:

— Гонишь! Гонишь собственную мать!

Генрих с каменным лицом ждал у дверей. Под скорлупой безразличия бурлили нетерпение и жалость.

— Когда-то вы сами были не прочь сбежать из дома, — говорил он, едва разжимая зубы. — Теперь я делаю это для вашей же пользы, в Авьене небезопасно.

Императрица хваталась за сердце и падала в театральный обморок. Горничные кружили, обмахивали ее величество веерами. Слуги паковали чемоданы. Лакеи под надзором лейб-медика вывезли на кресле-каталке отца. Осунувшийся и желтый, кайзер глядел перед собой остановившимся взглядом, и Генрих не выдержал, подошел и поцеловал в щеку. Слова не шли на ум, да говорить и не хотелось. Что значат слова? Все уже сказано друг другу, теперь только доказывать делом.

Императрицу под руки усадили в карету. Она не удостоила Генриха ни словом, ни взглядом, и на сердце, как прежде, легла тоскливая тяжесть: когда-то он страдал без матери, находя утешение в женщинах и морфии, теперь же сам гонит из столицы. Когда снова свидятся?

Плакала и равийская принцесса.

— Не нужно, дорогая, — мягко сказал Генрих, подходя ближе. — Слышите? Вам нельзя волноваться теперь.

— Я знать, — кивнула Ревекка, пытаясь улыбнуться сквозь слезы. Сейчас Генрих не мог бы назвать жену некрасивой — беременность была ей к лицу, добавив коже упругости, а глазам сияния. — Благословить нас?

— Благословляю, — ответил Генрих и, опустившись на одно колено, поцеловал супруге живот.

Отъезд императорской семьи провожали монахи, обряженные в шерстяные мантии и несшие с собой факелы и иконы — к концу зимы люди стали фанатичны. Ежечасно над Авьеном гудел колокол Пуммерин, велением его преосвященства отпугивая бушующую эпидемию. Паломники ночевали на площади и жгли костры под присмотром полицейских патрулей. Воздух дрожал от колокольного звона и молитв, пах болезнью и гарью. И над толпой витал почти осязаемый зловещий vivum fluidum — смерть собирала жатву.

С отъездом их величеств во дворце стало пусто.

Впрочем, тосковать не было времени, день у Генриха расписан по часам: утреннее заседание кабинета министров сменялось выездом в новые инфекционные госпитали, затем следовало посещение фармацевтических фабрик, оружейных и консервных заводов, после — инспекция войск, прием посетителей и совещание с начальником тайной полиции и снова вечернее заседание, прошения, письма, указы, и так по кругу.

Раз в три дня, ближе к закату, в сопровождении гвардейцев Генрих наведывался в Вайсескройц. Там, в бывших винных погребах зловеще помаргивала печь-атонар, и Натаниэль в своем неизменном халате и марлевой маске смешивал компоненты для эликсира: высушивал, прокаливал, сжигал. Генрих брал на пробу один флакон и отдавал в госпиталь Девы Марии, где при смерти лежали чахоточные больные, а в воздухе держался смрад лекарств и человеческого пота. Кому-то становилось лучше, тогда Генрих с радостью передавал полученные отчеты Натаниэлю, но улучшение не было долговременным — недуг возвращался и терзал несчастного с новой силой.