Рубедо

— Что-то ускользает от меня, — говорил Натаниэль, терзаясь кашлем и собственной профессиональной несостоятельностью. — Что-то, не описанное в рецепте. Боюсь, я умру, так и не узнав…

— Тогда победит Дьюла, — мрачно отвечал Генрих. — И все будет повторяться из века в век: болезни, и смерти, и проклятье Эттингенской крови. Я не хочу, чтобы мой наследник или далекий правнук взошел на костер…

И замолкал, угрюмо разглядывая собственные обожженные ладони. Он помнил, о чем ему говорила Маргарита перед отъездом: она пробовала излечить брата, но не смогла, зато дала эликсир беременной Ревекке. Опасно ли это? Как проявится в будущем? Генрих приказал лейб-медику еженедельно присылать отчеты из Равии.

Минеральные воды благоприятно сказались на здоровье кайзера, и, хотя действовать рукой по-прежнему не мог, зато начал разговаривать. Первое слово было: «Генрих…», что обрадовало, но и немного напугало кронпринца.

Матушка писала скупо и в основном о погоде.

Эржбет присылала рисунки лошадей.

Ревекка без устали придумывала имена будущемунаследнику.

И каждый раз, принимая корреспонденцию от Андраша, Генрих крутил в руках стилет с бражником на рукоятке и ждал одного-единственного письма — из Славии. Но письма не было, и хрупкая надежда сменялась глухой досадой.

Но дни шли за днями, и забот не убавлялось.

Авьен напоминал осадный город, только на подступах стояла не вражеская армия, а эпидемия чахотки.

Въезд и выезд из города был полностью под контролем гвардии. Полицейские патрули прочесывали улицы, волей Спасителя объявляя полный карантин, выискивая припрятанные запасы продовольствия — единогласным решением кабинета министров в столице устанавливалась определенная норма на продукты питания, излишек изымался и отдавался по талонам беднякам, а также развозился по госпиталям. Зажиточные горожане роптали, родовитые семьи пока еще стоически принимали невзгоды, но Генрих понимал, что рано или поздно вспыхнет недовольство.

Выслушивая доклады герра Шульца, он делал пометки в сафьяновой книге, и с особенным вниманием расспрашивал о любых проявлениях неуловимых заговорщиков, заявляющих о себе под знаком гамматического креста.

— Карантин и госпитали — богоугодное дело, ваше высочество, — говорил герр Шульц, раскуривая дорогую, подаренную Генрихом сигару. — Но оно понятно лишь умным и образованным людям, вроде авьенской профессуры. Остальным поди ж вдолби в головы, что ваше решение — благо. Однако бедное население и работяги оценили открытие госпиталей и распределение продовольственных средств. Они поддерживают вас и молятся за ваше здравие, ваше высочество.

— Молитвам я предпочитаю дела, — резко замечал Генрих. — Неделю назад мне докладывали, что вместо утренней смены рабочие с мануфактурной фабрики вышли на крестный ход. Пришлось самолично убеждать людей вернуться на рабочие места во славу короне и для пользы Авьена.

Герр Шульц поклонился, скрывая за усами легкую улыбку, и добавил:

— Пропагандистская машина запущена, ваше высочество. Но люди напуганы. Они больше верят проповедям, чем разумным доводам, и желают чудес, а не научных открытий.

— Тем хуже для них!

— Разумеется. Однако следует принимать ко вниманию, что бунтовщики охотно используют недовольство части горожан себе на пользу. Пока еще их сдерживает страх перед полицией, но вы должны знать, ваше высочество, что ходят слухи о недовольстве и среди полицейских. В частности, бывший майор авьенского эвиденцбюро…

— Почему Отто Вебер еще не арестован? — перебил Генрих, но герр Шульц только развел руками.

— Нет доказательств, ваше высочество. Тот случай, когда при нем обнаружили кипу крайне опасной литературы левого толка совсем не показатель. Герр Вебер понижен в звании, но все еще полицейский. А потому легко отделался россказнями об аресте заговорщика, и таки представил суду этого заговорщика, и тот даже признал свою вину.

— Выбить признание дело нехитрое. Людей осуждали и за меньшее, — в раздражении сказал Генрих, и вспомнил невинно казненного редактора Имре Фехера. Его смерть до сих пор лежала несмываемым пятном на совести Генриха, от этого к горлу подступала желчь, и глаза щипало точно от сигарного дыма.

— Нет трудности в том, чтобы подкинуть Веберу запрещенную литературу или алхимические препараты, — легко сказал герр Шульц. — Но вы знаете, эти слухи, касающиеся вашего высочества и баронессы, к которой якобы сватался герр Вебер…

Генрих досадливо морщился.

Разгульная молодость давала о себе знать, и сколько бы Генрих ни выплачивал компенсации салону фрау Хаузер, сколько ни изымал и сжигал оставшиеся счета в кабаках и рецепты на морфий, как бы ни пытался начать с чистого листа — прошлое хватало его за загривок и окунало в неприглядные воспоминания.

Впервые о распускаемых слухах Генрих узнал от Марцеллы.

Опустив голову, она стояла у окна, разглаживая пальцами билет, и черные завитки убранных волос падали на хрупкую шею. Генрих протянул руку, желая дотронуться до обнаженной кожи, но не посмел и сказал:

— Оставаться опасно, Марци. Нужно уехать, пока не заразилась. В Бонии тебя встретят на вокзале и отвезут в безопасное место. Не беспокойся, я все предусмотрел.

— Разве я могу беспокоиться, мой золотой мальчик? Я верю тебе, — Марци вздохнула и обернулась. Ее черные глаза блестели от влаги.

— Я оплатил новый дом и положил деньги на счет, — продолжил Генрих, ровно произнося заученные прежде фразы. — Будь уверена, ты ни в чем не будешь нуждаться. Но вместе с тем, я хотел бы просить об услуге молчания. Теперь, когда я отвечаю за безопасность всей империи, я хотел бы начать все с начала и искупить ошибки молодости. А это значит…

— Генрих! — Марцелла порывисто коснулась его щеки свой теплой ладонью. — Ты всегда был слишком добр ко мне, мой милый. Я благодарна тебе за дорогие подарки, за то, что живу как честная женщина, за роскошь, которую ты мне дал. Но более того я благодарна, что каждый раз, приходя сюда, ты был настоящим. Просто человеком. И я люблю этого человека, — она печально улыбнулась и провела пальцами по его щеке, губам, подбородку, опустила руку на плечо и закончила: — Конечно, все былое пусть останется в прошлом. Пусть я тоже останусь в прошлом, мне будет достаточно, что ты однажды случился в моей жизни.

Какое-то время они молчали, стоя друг напротив друга.

Все было, как прежде, и все-таки иным — застеленная алым атласом кровать, золотые шнуры на портьерах, шампанское и два хрустальных бокала, и сама Марцелла — раскрасневшаяся, едва сдерживающая слезы, будто постаревшая за минувшую зиму.

— Должна предупредить тебя на прощанье, — сказала она. — Три дня назад я навещала подруг в салоне фрау Хаузер, и видела там того полицейского… Ты знаешь, бывшего майора. Я запомнила его имя — Отто Вебер, потому что так его называла твоя Маргарита… не спрашивай! Лучше знай вот что: этот человек опасен для тебя. Он говорил, будто в должности его понизили из ревности к баронессе фон Штейгер, что его высочество связался с семьей изменников и убийц, и столь грязная интрижка недостойна Спасителя. Будь внимателен, Генрих. И береги свое доброе имя.

Марцелла поднялась на цыпочки и вытянула губы, чтобы поцеловать Генриха. Но он поймал ее подбородок и сам поцеловал — целомудренно в лоб.

Прощай, Марцелла! Прощай, былая жизнь. В его руках теперь помимо огня — вся великая империя. И вечный Авьен, снедаемый чахоткой.

— С Вебера не сводите глаз, — встряхнувшись от воспоминаний, велел Генрих герру Шульцу. — Любые сплетни, порочащие мою честь и честь Эттингенского рода должны быть в корне пресечены.

И думал: дело пошло бы быстрее, заручись он поддержкой родовитых семей Авьена и сопредельных земель. Вот только турульская знать в лице графа Медши по-прежнему стояла на требовании суверинитета, а национальные волнения, подрывающие и без того нестабильное положение Авьена, было не заткнуть ни гвардейскими кулаками, ни показательными расстрелами, ни пустыми увещеваниями.