Рубедо

Вебер забросил саквояж на верхнюю полочку, стянул перчатки и обмахнул ими сиденье, после чего помог Марго опуститься на край диванчика, снова мимолетно коснувшись ее судорожно сведенных пальцев.

— Позвольте, я возьму урну, — мягко сказал он и, ощутив, как напряглась баронесса, поспешно добавил: — Нет-нет, я не собираюсь отбирать ее, не волнуйтесь. Просто поставлю вот сюда.

Она расцепила пальцы и беспокойным взглядом проследила, как прах Родиона, заключенный в керамический сосуд, перемещался из ее покрасневших от мороза рук на скатерть. Казалось, Родион снова стал маленьким и хрупким, и вспомнилось, как давным-давно она уже передавала брата вот так — обеими руками, бережно, стараясь не уронить и не разбудить. Тогда он смешно морщил пуговичный нос, а чьи-то руки — красивые, белые, с холеными ногтями, — принимали этот живой и дышащий сверток, и тихий женский голос говорил:

— Вот так, мой ангелок. Вот ты и познакомился с сестричкой. Она всегда будет защищать тебя. Ведь правда, Рита?

— Правда, — вслух прошептала Марго, прикусив губу, чтобы не заплакать снова.

Наверное — пусть будет так, о, милый Боженька! Если ты прощаешь заблудших ягнят! — его душа уже на небесах. Наверное, там он снова увидит маму и отца…

По горлу потекла обжигающая горечь.

— Дайте мне знать, когда устроитесь, — донесся терпеливый, звучащий на одной ноте голос Вебера. — И помните, что в Авьене у вас есть друг. Пока я жив, я буду помогать. Но и вы не забывайте меня. Обещаете?

Она послушно кивнула.

— Да. Спасибо, Отто…

— Храни вас Бог.

Помедлил мгновенье. Потом, точно поддавшись порыву, схватил ее руки и, прижав к губам, принялся осыпать жадными поцелуями пальцы, ладони, запястья, скользя вдоль кружев…

— Нет! — Марго отдернула руку прежде, чем из-под манжеты показалась рукоять стилета. Одернув рукава, повторила тише: — Нет, Отто! Прости…

Он выпрямился, поджав губы, и глаза посуровели, превратились в оловянные медяки.

— Конечно, — сдержанно произнес он. — Простите и вы меня, я только хотел…

Резкий и протяжный гудок оборвал на полуслове. В купе заглянул проводник, посоветовал господам провожающим освободить вагоны, и Вебер озлился, рывком нахлобучил шако.

— Телеграфируйте о прибытии, — процедил он, отступая к двери. — Не забудьте же!

— Прощайте, — вместо ответа прошептала Марго.

Дверь хлопнула.

За окном заклубился пар.

Вагон качнуло, и за спину поплыли фонари, перекрытия дебаркадера, черные остовы тополей. И в груди — Марго чувствовала это совершенно отчетливо, — что-то натянулось, задрожало и лопнуло с тихим болезненным звоном. Громко застонав, она уронила голову на подушки и зашлась беззвучным плачем.

Прощай, маленький Родион.

Прощай, любимый Генрих.

Прощай, Авьен.

Теперь будет много, много времени для раздумий и скорби, и много часов, чтобы оплакивать свою непутевую, не сложившуюся жизнь.

Вагон качнулся так резко, что Марго подбросило на сиденье. Она встрепенулась, одной рукой перехватила урну с прахом, другой удержала лампу. Колеса взвизгнули, замедляя ход, потом остановились вовсе.

Пронзительный, до рези в ушах гудок заставил ее вскрикнуть и сжать ладонями голову.

Сердце заколотилось часто-часто.

«Что-то вот-вот произойдет», — поняла Марго. А потом новая мысль обожгла до дурноты: «Облава!»

Она встрепенулась, бросилась сперва к дверям, потом к окну, потом остановилась посредине купе, тяжело вздымая грудь и прислушиваясь к нервным голосам снаружи.

Сомнений нет.

Шпионы выследили ее. Как бы ни старался Вебер — агенты Эвиденцбюро выследили Марго и теперь разыскивают, как сестру революционера, как опасную преступницу!

За окном промелькнули черные шинели. Марго слышала надсадный хрип лошадей, звяканье сбруи и шпор. Кажется, потянуло порохом. Кто-то глухо проревел:

— …состав остановлен именем его императорского величества!

Попалась! Попалась!

Теперь ее арестуют. Разобьют урну с прахом Родиона, а Марго бросят в темницу. Будут пытать. Сошлют на каторгу!

— Нет! Ни за что! — вскрикнула Марго и вытряхнула из рукава стилет.

Острая сталь царапнула ладонь.

Если сделать все быстро — они не успеют ее получить.

Если перерезать вот эту бьющуюся жилку на шее — она умрет свободной и гордой! Никто больше не посмеет указывать ей! Никто не заберет ее жизнь и свободу!

Марго рванула воротник.

Сердце билось в горле, перед глазами расплывались очертания предметов, и имя Родиона — выведенное красивой славийской вязью имя маленького Родиона! — жгло роговицу, отпечатываясь в памяти как ожог.

— Прости… — задыхаясь, прошептала Марго. — И прощай.

Дверь с грохотом распахнулась.

— Нет! Не смей!

Кто-то, скрывающийся за пеленой слез, заслонил тусклый зимний свет. Кто-то перехватил ее запястье, заставив выронить стилет. И Марго закричала, забилась в чужих руках раненой птицей, пока ее не скрутили так, что стало тяжело дышать, пока не закричали:

— Коньяку! Шнапса! Что есть?! Быстро!

И в ноздри не ударила острая спиртовая вонь. Слизистую обожгло.

Марго закашлялась, глотая слезы, ощущая, как жар разливается внутри, возвращая телу чувствительность, а сознанию — ясность.

— Еще! — требовательно произнесли над ухом, и Марго отхлебнула снова.

Дрожь унялась. Мир обрел четкость — вернулись ламбрекены, и терракотовые диваны, и лампа на столе. А еще прямо перед баронессой на коленях стоял Спаситель.

Она всхлипнула, не веря глазам, и сжала его запястье.

— Ты… Это, правда, ты? О, Господи…

Янтарный взгляд, запрятанный в лиловые тени как в траурную кайму, пульсировал тревогой.

— Всего лишь сосуд Его. Но это я, Маргит.

Она ткнулась лбом в плечо — взмокшее, пропитанное потом и остывшее на морозе, — и заплакала снова. Он осторожно гладил ее по спине, едва касаясь, стараясь не причинить боли, мягко целовал в висок, покалывая многодневной неопрятной щетиной, и шептал:

— Прости меня. Я не должен был тебя отпускать тогда. Не должен был покидать…

— Родион умер, — прошептала Марго то, что копилось, отравляло и терзало сердце. — Ты знал?

— Узнал слишком поздно. Я ничего не смог бы сделать. Прости…

Она, наконец, подняла взгляд и обмерла.

Ух, какое же у Генриха серое и осунувшееся лицо! Словно смерть, которую он так старательно призывал, шла по пятам от самого замка Вайсескройц и стояла теперь за ним. Возле глаз — трещины морщинок, руки по локти в волдырях и кровоподтеках. Сорочка несвежая, а шинели и в помине нет.

Впрочем, лучшим ли образом выглядела сама Марго?

— Я должен был приехать, — продолжал говорить Генрих, ощупывая ее беспокойным взглядом. — Должен был помочь… Но мне доложили слишком поздно. О смерти твоего брата… и об отъезде. Сегодня я увидел тебя из окна экипажа, но не остановился, не подошел… А если бы… если бы я успел… Ты бы осталась, Маргит?

— Я не могла остаться, Генрих, — ответила Марго, смотреть на кронпринца было мучительно больно, но еще больнее казалось отвести взгляд. — Мой брат был замешан в том взрыве на Петерплатце. Меня могли повесить как соучастницу.

— Я никогда бы не допустил!

— И навлек бы на себя народный гнев? Или, того хуже, гнев министров…

Генрих угрюмо промолчал. Под рыжей щетиной ходили желваки, и сердце Марго мучительно защемило — конечно, он все понимал. Он, действующий принц-регент целой империи, не должен рисковать короной ради иноземки, сестры государственного изменника!

— Нужно похоронить его, — продолжила Марго, сглатывая вновь подступающие слезы. — Отвезти прах на родину… и похоронить там, где мы родились и где остались могилы наших родителей. Это мой последний сестринский долг… У каждого из нас есть долг, ведь правда?

— Ненавижу это слово, — с трудом произнес Генрих, сцепляя пальцы в замок. — Оно тянет на дно, будто камень. А как же мы? Наши чувства, Маргит? Наша клятва… Ты помнишь? Любовью соединены до самой смерти…