Рубедо

Марго закусила губу. Дышать было трудно. Еще труднее — говорить. И вовсе невыносимо держать его обожженные и никогда не заживающие руки и понимать, что это, возможно, в последний раз…

— Не спрашивай, Генрих. Я все еще люблю тебя, и буду любить всегда… Ах, Господи Всемогущий! Наверное, ты наказываешь меня такой любовью?! Любить кронпринца! Спасителя Авьена! И знать, что никогда не суждено быть с ним…

— Маргит…

— Нет, нет, послушай! — она заторопилась, с мольбой глядя снизу вверх в его покрытое бисеринками пота лицо, гладя его впалые щеки и взмокшие волосы. — Теперь ты регент. И ты женат. Но этого мало… Будь внимателен, Генрих! У тебя родится ребенок.

— Как? — он разлепил губы, но Марго накрыла его рот ладонью.

— Ш-шш! Ты ведь не знаешь, что твоя супруга доверилась мне тогда, на балу. Я видела, как сияли ее глаза, как разрумянились щеки! Как бережно она несла живот — пусть он еще не округлился, но в нем уже созревал плод. Поверь, она не лгала! Я знаю ложь, и я видела беременных женщин — они словно сияют изнутри! Как жаль, что я не могу… — Марго сглотнула закупоривший горло ком и покачала головой. — Ты должен беречь ее. Беречь и заботиться, и постараться стать хорошим отцом. Я же сделала, что могла, хотя его преосвященство приказывал мне…

— Дьюла?! — вскричал Генрих, и на кончиках его пальцев полыхнуло пламя. — Что он задумал, мерзавец?

— Он хотел бы избавиться от наследника, — совсем тихо сказала Марго. — Но я не позволила. Я дала принцессе эликсир.

Пламя погасло, уронив последние искры на ковер.

— Эликсир, — повторил Генрих, и ошалело взглянул на Марго. — Ламмервайн?!

Она кивнула. Нашарила отброшенный стилет. Сжала.

— Доктор Уэнрайт оказался так близок. Но не сумел излечить Родиона… и не осталось зелья, чтобы излечить самого себя. Возможно, ты сможешь? Возьми это, — Марго вложила стилет в машинально сжавшуюся руку Генриха.

— Самое дорогое, что у меня осталось и что я хочу передать тебе. Когда-то бражник принес смерть. Теперь, я верю, он принесет исцеление. И доктору Уэнрайту. И твоему отцу. И тебе самому, Генрих!

— Мне?

— Да, да. Ты болен, я знаю. У тебя такой взгляд… так смотрят умирающие от голода или лихорадки. И кого ты спасешь, если прежде не спасешься сам?!

Слезы против воли потекли из глаз, и Марго все-таки заплакала, вжимая лицо в обожженные ладони. Генрих обнял ее, утешая. Касался губами ее мокрого лица, и она отвечала на поцелуй — трепеща всем телом, будто бабочка, попавшая в силок. И было сладко, и было больно. И Марго, сама того не понимая, все повторяла и повторяла:

— Прости, Генрих. Но я должна… я хочу уехать! Если любишь — пусти…

— Ты — все, ради чего я жил последние полгода. Я погибну без тебя.

— Нет, ты излечишься.

— Я мог бы забыть о короне и уехать с тобой…

— Довольно с нас обоих и лжи, и предательств.

— Но ты вернешься?

Марго не ответила. В дверь кто-то деликатно постучал и позвал негромко:

— Ваше высочество? Поторопитесь!

— Пора, — отстранившись, прошептала Марго. — Тебя зовет твой долг, меня — мой.

— Пора, — эхом повторил Генрих, отступая и хмурясь по-мальчишески трогательно, как когда-то хмурился и Родион. От этого в груди вспыхнул и мучительно затрепетал крохотный огонек. — Я все равно люблю тебя, Маргит. И обязательно найду снова.

— И я люблю тебя, Генрих! — крикнула она. — Прощай, прощай…

Прощай! — эхом разнесло по коридорам.

Последнее, что она запомнила — строгое, почти иконописное лицо и грязно-белую сорочку, которую вовсю трепал зимний ветер.

Марго прижала ладонь к груди, пытаясь уберечь от непогоды едва теплящийся там огонек.

За окном в дыму проносились столбы и деревья.

Поезд уходил все дальше на восток.

Ротбург.

Из-под копыт летели хлопья снега и сажи. От дыма щипало глаза, горели легкие, а железнодорожные пути сверкали на морозе как сабли.

Генрих мчал во весь опор. Лошадь под ним хрипела, исходя на пену. В спину что-то кричали. И было больно. И было горько. И противно от самого себя.

Когда впереди замаячили золоченые крыши вокзала, Генрих очнулся, пожалел несчастное животное и перешел на рысь.

Тогда-то его и нагнал Андраш.

— Ваше высочество! Возьмите хоть шинель!

Взмыленный бешеной скачкой, адъютант спрыгнул со своего коня и помог спешиться Генриху. Тот позволил укрыть свои плечи и, не глядя на Андраша, выцедил:

— Подать экипаж. А этих бедолаг на конюшню, мы их совсем загнали.

Адъютант понимающе кивнул, но ничего не сказал и не стал расспрашивать. Как не расспрашивал, помогая оглушенному морфием кронпринцу выбраться из фамильного склепа. И ни о чем не спросил, услышав приказ догнать отходящий от Остбанхофа поезд, увозящий в Славию баронессу фон Штейгер.

Горло неприятно царапнуло. Генрих кашлянул и вытер лицо рукавом.

— Позвольте, ваше высочество, — Андраш протянул ему платок.

Генрих принял, ответив рассеянно:

— Благодарю. Это все дым…

И больше не проронил ни слова до самого Ротбурга.

Во дворце было уныло и пусто. Свечи едва чадили. Тишина стояла гробовая, вязкая, замедли шаг — и утянет на дно, откуда не будет спасения. Поэтому Генрих торопился — его шаги явственно разносились по коридорам, гвардейцы едва успевали открывать и закрывать за ним двери, и свечное пламя колебало сквозняком. Генрих спешил — и хотел успеть до полуночи.

Мелодия звучала едва-едва: нежнейшие переливы трогательно и робко звенели в вечерней тишине, но сразу же замолкли, едва он распахнул двери.

— Ревекка!

Она сжалась — испуганная, непривычно-воздушная в пеньюаре с пуховой опушкой.

— Коко, я снова мешать? — растерянно прошептала она, убирая полные руки от клавиш. — Простить, о, прошу вас!

— Пустое! — отмахнулся Генрих и, подступив, пытливо заглянул в ее крапчатые глаза. — Мне нужно узнать у вас… только не удивляйтесь вопросу… Ревекка, вы — в положении?

Взгляд оставался испуганно-растерянным.

— Что такое? Коко, я не понимать…

— Вы беременны? — настойчиво спросил Генрих. — Ждете ребенка? У вас будет ребенок?! Признавайтесь!

Он стиснул ее рукав, и щеки принцессы полыхнули прозрачным румянцем.

— Ребенок, — повторила она, дрожа и скользя ладонями куда-то вниз, мимо руки Генриха, по складкам пеньюара, к животу. — Да. Он будет у нас. Я пыталась сказать…

Генрих зажмурился. Белые искры вертляво проплыли под веками, в памяти прозвучал срывающийся голос супруги: «У нас скоро будет…»

Он застонал сквозь стиснутые зубы.

Та ночь, полная морфиновой жажды, и бедный Томаш с опаленным лицом, и вышитый платок с инициалами…

Да, это случилось в ту ужасную ночь. Но так ли ужасно все получилось?

Сердце смятенно стучало. Но гнева не было — вместо него пришли понимание и… вина?

Генрих открыл глаза. Ревекка молчала, редкие ресницы подрагивали, губы дрожали — вот-вот расплачется.

Она хотела сказать — но Генрих оттолкнул. А потому поделилась счастьем с совершенно незнакомой женщиной, с Маргаритой. И Генрих узнал об отцовстве не от супруги, не от семейного доктора — от сбегающей из страны любовницы, теряя вместе с ней и любовь, и уважение, и семью, и будущего наследника в придачу.

О, милостивый Боже! Есть ли тому оправдание?!

«Есть, и крайне гнусное, — ответил себе Генрих. — Имя ему морфий».

Скрипнув зубами, он отпустил пеньюар, мимолетно отметив неряшливо-темные пятна на некогда белоснежной ткани. Еще немного — прожег бы насквозь. Какой же он сосуд Божий, если ломает все, до чего ни коснется? Включая собственную жизнь?

Ладонь Ревекки скользнула вслед за его рукой, робко касаясь пальцами изуродованного запястья.

— Вы… не рады?

Сердце стыдливо сжалось.

— Ну что вы, — как можно мягче на выдохе произнес он. — Я рад, жена моя. Конечно, рад.

— О! — всхлипнула принцесса и прижалась щекой к его ладоням, заставив Генриха вздрогнуть и сразу вспомнить о Маргарите — кожа еще помнила мягкость ее прикосновений, ее поцелуи, ее соленые слезы. Она была первой, кто принял его без оглядки — с его нечеловеческой силой и человеческими слабостями. Первой — но не единственной. И, поможет Господь, будут другие…