Рубедо

— Терпите, ваше высочество! — шипел из темноты, и слова капали и лопались на раскаленном противне бреда. — Осталась такая малость. Вы скоро станете золой, а зола — вином. Вас подадут к столу как изысканное пойло… А вы ведь ценитель извращенных удовольствий, не правда ли?

— Ни… за что! — слова налипли на губах кровавой коркой, и Генрих закашлялся, подавляя спазмы.

— От вас ничего не зависит, ваше высочество, — донесся ненавистный скрипучий голос. — И не зависело никогда. Вы живете лишь потому, что этого хочу я. И стали регентом потому, что это запланировал я. Я присутствовал при вашем рождении. Я крестил вас в купели. Я сидел у вашей постели, когда Господь наполнил вас своим гневом. И я буду рядом, когда вы взойдете на костер, и соберу ваш прах, и отдам его людям. Таков закон Рубедо, и этого не избежать. Но я все же смогу облегчить последние годы вашей жизни…

Тень приблизилась, накрыла собой весь мир — пылающие лампы, узоры на саркофаге, черную свиту Спасителя. В протянутых ладонях Генрих увидел шкатулку из черного мрамора, и ее крышка была как печная заслонка, а рубины — как искры холь-частиц.

— Откройте ее.

Генрих упрямо мотнул головой, ткнул револьвером наугад, в темноту, и Дьюла перехватил его ослабевшую руку.

— Тише, ваше высочество. Опасная игрушка. Лучше отдайте ее мне, — револьвер упал под ноги с глухим стуком. — Взамен, я покажу вам…

Крышка шкатулки откинулась. Что-то пудрово-белое выпорхнуло из темноты — Генрих от неожиданности отпрянул, — но это был всего лишь мотылек.

В шкатулке прятался простой мотылек!

Генриху захотелось рассмеяться, но из горла вышел только сиплый стон. Потому что кроме мотылька там был еще стеклянный пузырек с наклейкой Morphium Hidrochloricum.

Жаром опалило нутро.

Не осталось ни решимости, ни мыслей — только гулкая пустота. Только слепящее альбедо, от которого замирало сердце и останавливалось дыхание. Сквозь нее едва пробивался скрипучий голос:

— Вы можете сделать выбор прямо сейчас. Убить меня и навсегда забыть о лекарстве. Или помочь — и никогда больше не испытывать страданий.

— Помочь… вам? — он с трудом оторвал глаза, но все равно видел не епископа, а снежную белизну. Одну морфиновую белизну!

— Да, ваше высочество, — проскрипел все тот же голос. — Вы очень удачно заговорили об отречении. И я как раз подготовил бумагу. Только в ней говорится не обо мне, а о вашем отце, — Генрих дернулся, и, наконец, увидел епископа — на его лице застыла снисходительная улыбка. Так не может улыбаться человек, только дьявол. Да, дьявол! Генрих хотел бы перекреститься, но руки словно отнялись. — Вы не убийца, я знаю. О, нет! Вам не нужно будет ни травить своего старика, ни душить подушкой. Всего одна подпись, мой мальчик. И вот вы уже полноправный император. Разве не о том вы мечтали?

Генриха заколотило крупной дрожью.

— Вы думаете… я пойду на это? — с трудом вытолкнул он.

— Конечно, пойдете, — с легкостью ответил Дьюла. — Это проще, чем кажется на первый взгляд. Войти в спальню. Вложить в руку императора перо. Поставить росчерк… «В здравом уме и памяти я отрекаюсь…» И вот вы уже правитель Священной империи. И вам даже не нужно вникать во все эти нудные политические вопросы, за вас все решат министры. И я. Конечно же, я…

Холодные пальцы дотронулись до щеки, и Генрих дернул подбородком, пытаясь увернуться от прикосновений, но только рассмешил Дьюлу.

— Ну, ну, — утешающе выдохнули над ухом. — Будьте покладистым, мой мальчик. Тогда я дам вам все, что пожелаете: морфий, выпивку, лучших девушек Авьена, беспечную жизнь. Я сделаю вас почти Богом! Вас будут почитать и любить… ох, как вас будут любить, мой принц! Разве не это вам нужно?

С тихим хлопком из пузырька вышла пробка. Белизна заклубилась, осела мутью на острие иглы, и Генрих выдохнул:

— Да. Мне нужно… — и, будто прорвалась плотина, зачастил, срываясь на лихорадочный хрип и поспешно расстегивая манжету: — Нужно! Нужно! Я согласен! Только, умоляю, скорее! Я не могу больше терпеть!

Белизна густела, обнимала теплом. Над головой порхали мотыльки — с их крыльев осыпалась меловая пудра. И кто-то страшный и черный, похожий на богомола, склонился над Генрихом и дотронулся сухими губами до его горячечного лба. Тогда Генрих заплакал — уже не от боли, а только от облегчения, что все, наконец, закончилось.

Потом начался прилив.

Глава 2.8. Сura te ipsum![31]

Вокзал Остбанхоф им. императрицы Марии Стефании.

Мир растерял цвета и стал черно-белым, словно даггеротип.

Белые лестницы главного зала контрастировали с темными, точно подкопченными стенами. По лестницам степенно двигались господа в пальто и фраках и дамы с траурными перьями на шляпах. Смотрители в черных шинелях свистели в белые свистки. По платформам сновали торговки сладостями и мальчишки-газетчики, их лица были белы, и белый пар выходил из их растянутых криками ртов — Марго не слышала ни звука. Заключенная в непроницаемый пузырь горя, она застыла посреди зала, прижимая к груди урну с прахом Родиона, и пыталась понять, что сейчас говорит ей Вебер.

— …сядете на экспресс до Питерсбурга. Билет в один конец…

Невозвращение.

Какое страшное слово.

Оно похоже на смерть, ведь оттуда тоже никто не возвращается. Ее мальчик не вернется. Родион не вернется. Не воскреснет из пепла!

— …вам не нужно волноваться за служанку, Маргарита. Ей будет хорошо у графини Остхофф…

Бедная Фрида. Она плакала, прощаясь с хозяйкой. Столько лет быть вместе! Протирать синяки после медвежьих объятий барона, приводить клиенток через тайный ход, готовить кофе, когда хозяйка засидится за работой вечерами, бегать за лекарствами для юного хозяина… Теперь всему этому конец.

— …зря вы отказались от подложных документов. Я мог бы подстроить, будто вы сгорели на пожаре. Никто бы не узнал…

Она своими руками подожгла промасленную ветошь, заложенную между рамами старого особняка. И страха не было, вместо него — злое отчаяние, когда Марго наблюдала, как огонь сворачивает в коросту нарисованное лицо барона.

Горела спальня, где умирал Родион.

Горел рабочий кабинет с историями чужих измен и разводов.

Горела лаборатория.

Огнем все началось — пусть огнем и закончится.

— Вы слышите, Маргарита?

Пальцы, затянутые в кожу, тронули подбородок, заставляя Марго поднять взгляд.

Она всхлипнула: на миг показалось, что на нее смотрят строгие и немного печальные глаза Спасителя. Но кожа перчаток была другой — шероховатой и грубой. И во взгляде вместо янтарной теплоты — холодная сталь.

— Я не смогу водить за нос шпиков вечно, нужно торопиться. Если хотите сохранить свободу и жизнь…

— Жизнь? — эхом откликнулась Марго. — А нужна ли она мне теперь… — И, поймав посмурневший взгляд Вебера, фальшиво улыбнулась. — Не берите в голову, Отто. Спасибо вам.

Его ладонь на какое-то время — гораздо дольше, чем полагалось по этикету, — задержалась на ее щеке. Где-то вдалеке взревел поезд. Вебер вздохнул и подхватил саквояж.

— Пора.

Ревущий локомотив черной гусеницей выползал из-под вокзального дебаркадера. Марго окутало дымом. В дыму утонули пассажиры и смотрители, фонари и вокзальные часы. Дымный шлейф взметнулся за плечами мраморной статуи Марии Стефании — горделиво приподняв подбородок, она следила за неудачливой любовницей своего сына и торжествующе улыбалась.

«Наконец-то ты уезжаешь, — казалось, говорила она сквозь плотно сомкнутые губы голосом барона фон Штейгера. — Твоя жизнь закончена, и никто не спасет тебя, маленькая дрянь. А принц… он получил, что хотел, и теперь до тебя никому нет дела».

Марго поспешно прошла мимо, не поднимая головы.

Сквозь окно вагонного купе едва пробивался зимний свет. Пылинки кружились и оседали на ламбрекенах, на терракотовой обивке дивана, на столике, аккуратно застеленном скатертью, на мягком абажуре лампы.

31

Сura te ipsum! — Исцели себя сам! (лат.)