Страница 17 из 29
Слушать, как оборотень ругает людей, мне было неприятно, потому попробовал отвлечь зверя на другой разговор:
– Должно быть, твой отец и тысячу каппа мог надуть!
– Да, была у него такая мечта, и он так быстро надул этих каппа, – Акутоо гордо поднял голову, потом резко поникнул. – Да будет проклята та мерзкая лиса!
Притворяюсь взволнованным:
– А что случилось?
Врун из меня был не ахти какой, так как мало практиковался, но гордый барсук не заметил моего притворства, с досадой ответил:
– Да одна из этих гадин обернулась каппой – и стала поджидать на берегу реки. Мой отец спокойно и уверенно, как и полагается могущественному неустрашимому и смекалистому воину, подошёл к притворщице, низко ей поклонился. И та ему поклонилась.
Недоумённо уточняю:
– И?
– И когда с каппой ничего не случилось, то отец мой застыл от удивления. А каппа вдруг обернулся гадкой лисой – и давай хохотать над ним. Сердце моего папаши не выдержало такого низкого коварства, оборвалось дыхание доблестного воина…
Я громко расхохотался, услышав о такой нелепой смерти. Злобно блеснули глаза самурая, в которого обратился Акутоо, сверкнуло лезвие в лунном свете и прижалось к моей шее. Сначала меня пронзил холод клинка, потом шею защипало и по ней, по плечу потекло что-то горячее.
Самурай взмахнул мечом, сбрасывая на землю капли моей крови, затем и его оружие, и ножны растворились в воздухе.
– Если бы ты не спас мою вторую мать, я бы тебя сейчас загрыз или зарезал! – прошипел оборотень.
И столько ярости, столько ненависти было в его чёрных глазах, что я невольно отшатнулся. Из глаз оборотня исчезли зрачки. Точнее, очи его стали как две бездонных ямы. И такой жуткий взгляд проявился на человеческом лице оборотня, что меня прошиб пот.
– Однако я поклялся над холодным телом её, что буду верно служить тому, кто избавил её от страшной, позорной смерти от людских рук и дал возможность умереть тихо, в кругу семьи, – горько продолжил оборотень. – Так что я тебя на сей раз прощаю, Юуки-доно. Но советую над моими родителями впредь не смеяться, а то я могу и не удержаться.
Виновато сказал ему:
– Прости меня, Акутоо… Акутоо-сан.
– Прощаю, – мрачно отозвался он.
Какое-то время мы молчали, избегая смотреть друг на друга. Позже он добавил:
– Для тебя я согласен быть и Акутоо-кун. Пойдём, проведу тебя обратно в деревню. А то уже скоро рассвет. Твои родители рассердятся, обнаружив, что пропали мы оба. А так ты им скажешь, что я сбежал сам.
Мы побежали, быстро, бешено. Если он говорит, что скоро заря, значит, так оно и есть.
Увы, тело моё вскоре выдохлось, свалилось. Тогда Акутоо, всё ещё остававшийся человеком, подхватил меня на спину и побежал. Деревья вокруг слились в одно пятно. Удивительно, как он бежал между ними и ни на одно не натолкнулся! Он нёсся по лесу, а на небе зажглась посреди тёмной светлая полоса: заря начиналась, но мне хотелось верить, что друг успеет, что он меня спасёт. Может, мне просто хотелось верить, что у меня есть друг: без слуги я вполне обойдусь, но без друзей долго не выдержу.
– Акутоо… – прошептал я.
– Да? – ответил он, запыхаясь.
– А ты бы мог быть мне просто другом?
Оборотень удивлённо остановился.
Ничего в жизни своей я так не ждал, как его ответа!
5-ый Красный
За годом год
Пройдут тысячелетья,
Но непременно будут на земле,
Как и сегодня,
Сливы расцветать!
Садзи-но Кообито
Я задумчиво читала свиток с повестью о прекрасном принце Гэндзи. Точнее, прикидывалась, будто это занятие меня занимает. Мягкий свет лился в просторную комнату с изящной мебелью, облупившейся, облезшей от старости.
Конечно, время придаёт вещам очарование, сглаживает резкий блеск, наносит причудливые трещины, треплет края, показывая, что свиток читали уже не один десяток лет, значит, он долгое время был интересен людям. Но наступает время – и восхищение старыми вещами переходит в недоумение перед мимолётностью красоты и бренностью сущего, которое затем перерастает в страх перед разрушением и отчаяние. Так как невольно начинаешь задумываться о том, что вечного в мире нет. И хотя красота восхитительна именно благодаря своей простоте и мимолётности, её исчезновение доставляет сердцу горечь. И вместе с тем – тревожит мыслями о том, что и человек – не вечен.
И этот старинный свиток, готовый рассыпаться пылью от старости, навевал слишком много подобных мыслей. Увы, новый, нарядный, который я ещё не успела рассмотреть, отец уже подарил ему кому-то. Я видела, как он обильно размазывал по нему алую краску, как яростно встряхивал кисточкой над голубоватой бумагой, над синим шёлком, к которому крепился свиток. Отец мне ничего не объяснил, выставил меня под предлогом того, что «каждая молодая дама должна в совершенстве играть хотя бы на одном музыкальном инструменте». Ну да к чему тут объяснения? Мне и так понятно, что он затем напишет на красивом листе бумаги, что это его кровавые слёзы, пролитые из-за жестокости жестокосердной красавицы, припишет один-два стиха из старинной антологии, красиво выведет что-нибудь душещипательное – и пошлёт очередной даме, то ли красивой, то ли просто талантливой. Он так «тосковал по рано покинувшей его жене», что его «сердце разрывалось от боли, а рукава кимоно то и дело промокали от слёз». Да мне-то что? Я уже поняла, что это обычное поведение для мужчин нашего круга. Но мог бы хотя бы подарить мне братика или сестрёнку, дабы скрасить моё одинокое существование!
Вздохнув, изящным движением отложила свиток, медленно и величественно поднялась и медленно побрела по дому, приподнимая подолы семи одеяний. Конечно, неприятно будет, если кто-то увидит мои неприкрытые ступни и голени, но так шёлковые кимоно не шуршат по полу – и мне удаётся передвигаться бесшумно. И я могу подслушивать разговоры немногочисленных слуг. Недостойное деяние для молодой госпожи, но что же делать со скукой?
Незаметно добралась до кухни, уши выхватили обрывок разговора няни и доставщика провизии:
– …Говорят, что он уже с неделю как поселился в заброшенной усадьбе! – тихо и встревожено произнёс слуга.
– Ах! Они! В нашем городе! – отчаянно вскричала моя няня.
– О, боги! – благодарно прошептала я, выронив подолы своих одежд.
Сообразив, что мой вскрик могли услышать, рванулась, запуталась в длинных одеяниях и с вскриком упала на пол. Вот теперь-то слуги поймут, каким гадким занятием увлекается их госпожа. А прислужники у нас почти все старые, преданные – потому и согласны работать за такое малое жалование – и их осуждение, их укоризненные взгляды будут больно ранить мою душу.
Слуги, няня выскочили в проход, обступили меня, заохали. Я медленно прикрыла глаза и притворилась неподвижной. Может, они будут так волноваться обо мне, что забудут обдумать, как я тут оказалась?
– Бедняжка, как она испугалась! – заохала моя милая няня и злобно прошипела: – Дурень, к чему ты сказал о демоне?!
– Ну, дык говорят, что они….
– Они! Подумаешь, они! Мало ли, что глупые люди говорят?!
Последовал мужской вопль и обиженное:
– Волосы-то мои чего тебе сделали, старая ведьма?!
Мужской вскрик. Яростное сипение, возмущённое:
– Да отпустите же меня! Отпустите! Я ему все волосья повыдергаю, злодею этому! Люди, да не держите ж меня! Посмотрите, до чего этот мерзавец довёл юную госпожу!
Едва сдержалась, чтобы не улыбнуться: шум поднялся хороший, возможно, забудут о причине моего появления около кухни. К тому же, хвала милосердным богам, на мой радостный вскрик внимания не обратили. А то бы столицу за пару часов облетел пикантный слух, что молодая госпожа с 4-ой линии обрадовалась появлению демона. И чего бы только на сей счёт не наплели злые языки! А что мне делать? Впервые услыхала столь занятную новость! Конечно, они – злые и жестокие существа – и приличной девице тут радоваться ни к чему: ей полагается бояться и звать монахов, отгоняющих злых духов. Разумеется, я боюсь, но вот монахам за обряды и молитвы мне платить нечем. А отец не даст: он всё своё жалование на себя тратит. Ох уж эти деньги! Так не хочу о них думать, а они лезут в мои мысли, лезут!