Паноптикус

   Единым махом сорвало несколько верхних ярусов конструкции и Людцов, подняв голову, увидел над собой, похожий на выбритую подмышку, нежнейший, небесно-голубой свод. Только что над ним довлели десятки и десятки метров стальных секций, толстенный слоёный пирог надстроек и вдруг - свод небесной голубизны. Находясь на этой планете, Владислав ещё никогда не видел такого чистого, такого дальнозоркого неба; на его фоне, поднятые неведомой силой, беспомощно кувыркаясь, пролетали пошловатые чёрные фигурки ксеноморфов. Чужие, точно стая разлапистых птиц, отлетали на юг. Словно маленькие бумеранги свастик они гадко проносились небом, исчезая в чистом и голубом. И среди них одна особенно большая и мерзкая свастика: крутясь и безобразно переворачиваясь, как будто угодив в воздушную воронку циклона, она пропадала в ясную неизвестность - матка всех ксеноморфов. И тут же множество больших белых листов бумаги запорхало в воздухе, хлопая голубиными крыльями. Здесь тебе и Ева вышедшая на индейскую тропу войны - безотказная машинерия убийств; здесь и Ева в обрамлении цветущих, вишнёвых деревьев - напудренная японская гейша, на чьём лице не осталось живого места от белил; и опять она в образе кургузого украинского чёртика, устраивающего фольклорный кавардак в канун Рождества; и снова Ева, только не этот раз в более серьёзном историческом амплуа: в повидавшем виды, железном шоломе страшного спартанского гоплита. И так далее и тому подобное. Множество эскизов, взметнувшись вверх, опадало в замедленном танце.

   Большие бумажные листы порхали перед лицом Людцова, но он их не замечал, ибо напоролся взглядом на нечто более странное и грандиозное, рассмотреть которое в полной мере ему не позволяла скромная дистанция их разделяющая. Вот если бы он был отсюда где-то за дюжину километров - тогда да, тогда всё можно было бы окинуть единым взором, уместить в пределах одного окоёма, но и без этого, видя только малую долю общего, Владислав интуитивно понял суть происходящего. Это было незабываемое зрелище. Аномалия физического мира бушевала у него под носом; он почти вплотную наблюдал ошибку природы, любящий и ненавидящий, он находился почти в её эпицентре. И ошибка природы выпростала перед ним свою длань, протянула её навстречу, словно из другого измерения. Или это была вовсе не длань, может хобот какой-то, или какая-то невероятных размеров, зыблющаяся ложноножка; она ухватила Людцова и быстро вознесла над миром. Она поднимала его всё выше и выше, так что у кибернетика закружилось сознание. Голубизна стала повсюду, такая близкая что не нужно было даже протягивать руку - лишний, никому не нужный жест. Было достаточно просто моргнуть ресницами и любая из них в тот же миг, превращаясь в чёрную биссектрису, касалась небесного свода. Все реснички простирались вдаль, синхронно загибаясь, уходили в пространство голубизны, словно вычерченные под линейку параллельные линии, и сливались там в перспективе. Но ничего этого Людцов уже не осознавал, для него всё увиденное выстрелило в одну мучительную ноту агонии. Он даже не воспринимал, вставшее пред ним дыбом, расхристанное, нейтронное светило. Отчаянно хватаясь за трухлую ниточку жизни, Людцов ядовито шипел:

  - ...не жертва... нет... не жертва... я не... жертва-а-а-а-а.

   Поддерживаемый со всех сторон упругими стенами аномалии, кибернетик обрушился в никуда, и в это момент швы скреплявшие его с миром разошлись: грудь сдетонировала и вывернулась наружу.

  Эпилог

   Двигаясь правым берегом, Еремей опускался вниз по течению реки. Погода располагала к путешествию: было тихо и не очень солнечно. Корнелиус, настаивая на своём реноме поддержанного светила, вёл себя более чем скромно. Иногда он совсем пропадал из вида за пеленой несерьёзного, облачного покрова, тогда казалось что солнце накрывали чистой крахмальной простынёй, или сорванной со стола, белоснежной скатертью. Река, начинавшаяся так невзрачно, спустя несколько километров превратилась в полноценно бурлящий поток. Постепенно поток расправил свои мокрые плечи и сделался непроходимым. Река отражала нейтронное солнце миллионами тусклых чешуек, ни дать ни взять длиннющая, толстая гадина, пресмыкающаяся по дну каменистого русла. Но более всех удивил хвойный лес - он тоже был как живой, но в отличие от реки, обладая великим множеством конечностей, лес не пресмыкался. Лес напоминал нечто паукообразное, членистоногое, которое при помощи подвижных сосновых стволов, то подходило к кромке воды, то опять от неё отступало, словно опасаясь замочить свои сугубо сухопутные лапы. Если хорошенько подумать: лес существовал сороконожкой, только ножек было не сорок, а столько сколько росло в этом лесу деревьев - значительно больше. По сути сказав: бесконечным количеством ножек лес обладал - не сильно погрешишь против истины.

   Андроид уже несколько часов двигался берегом вниз по течению реки, и если говорить об, окружавшем его, ландшафте, то он представлял собой не что иное как единоборство речной гадюки и проворной сороконожки леса. Две эти масштабные сущности пейзажа сражались друг с другом на всём протяжении пройденного андроидом пути: иногда брала верх сороконожка, иногда - гадюка. В этом плане, пейзаж, состоящий из конкуренции насекомого и пресмыкающегося, был омерзительным. Как инь и янь, с неослабевающей ненавистью они вклинивались в друг друга на отдельных участках маршрута - две стороны единой общепланетной мерзости. Дряхлое светило смотрело на эту гнусную титаномахию с безразличием, лежащего на смертном одре, маразматика. Мир, который зиждился на извечной борьбе двух тошнотворных сущностей, его более не интересовал. Корнелиус, стоящий одной ногой в могиле, равнодушно пускал старческие слюни на пейзаж.

   Еремей на останавливался, брал препятствия в виде рухнувших сосновых стволов, спортивно перескакивал с валуна на валун, или обходил стороной особенно габаритные булыги. Порой в поле его зрения показывались какие-то, похожие на бобров, прилизанные твари. Сороконожке леса от них крепко доставалось, они трудолюбиво подгрызали ей беззащитные задние конечности. Заточенные у самого основания, сосновые стволы, словно карандаши, теряли шаткое равновесие и валились макушкою в воду. Вне всяких сомнений, эти боброиды работали на гадюку, прислуживали милитаристской речке, находились в составе её отсыревшей, воинской части. Пару раз чувствительная оптика андроида фиксировала появление ксеноморфов. Как правило, это был молодняк - необычайно проворные, скользкие особи. Подобно опытным лазутчикам, они профессионально скрывались в тени дружественного леса - идеально сотрудничество, панибратство в корыстных целях. С хвойным лесом юные ксеноморфы составляли как бы единое целое. Используя прикладную магию камуфляжа, они смотрелись здесь как влитые. Лес пришёлся им по размеру, буквально впритык. Пожалуй только Еремей мог обнаружить чужих в их естественной среде обитания. Иногда он замечал на камнях следы крови, словно кто-то расплескал из ведра бурую краску - место трапезы ксеноморфов, здесь они харчевались.

   Отойдя уже довольно далеко, андроид вдруг услышал какой-то грохот. Грохотало так, как будто в отдалении заработала весенняя гроза. Небеса зашевелились, воздух мощно рванул с места в карьер, синхронно занервничали стволы деревьев, с большой амплитудой прогибаясь под новыми обстоятельствами. Еремей оглянулся: в той стороне откуда он шёл. на месте крушения "Экзиса", что-то происходило, что-то грандиозное и многоуровневое - там происходил энтропофаг. Еремей не находил верных визуальных аналогий. Энтропофаг представлял из себя оживший участок континуума, вышедший из подчинения, локальный кусочек Универсума. Что-то невнятное и подвижное смазывало собой половину неба, половина неба как бы потекла в мутном и широком движении. К извечной борьбе гадюки и сороконожки присоединилась некая третья, доселе невиданная сущность, дестабилизировавшая природный баланс сил. Подоплёка ландшафта изменилась коренным образом. В лицо андроиду полыхнуло горячи ветром и он увидел, как, первоначально вознесённые на небеса, с гигантской высоты рухнули тысячи ксеноморфов. Они беспомощно ссыпались на планету за многие десятки километров от эпицентра - энтропофаг разбушевался.