Страница 11 из 17
Первая остановка была в северокорейском порту. Дальше поездом, по узкоколейке, отправились в Пхеньян. В вагонах на столах лежали салфетки и стояли пепельницы, и Ивану было невыносимо стыдно за соотечественников, которые украли большую половину бычковальниц. В столице КНДР его поразил лагерный уклад жизни. Люди были словно с инкубатора – в одинаковых пальто и паджи5. Рано утром они с кирками строем маршировали на работу и потом точно так же возвращались. Все – военнообязанные. Дети в школах имели много трудовых дисциплин, вышивали стилизованных тигров, драконов, оленей и все виды гибискусов. Вместо сувениров он купил две бутылки водки. В одной из них плавала змея, а во второй – корень женьшеня.
Китай поразил количеством мусора, и в порту из-за пакетов и огрызков не просматривалось дно. Шанхай напоминал свалку. Кое-как пристроенные бараки, шум, гниющие объедки и балконы, обвешанные тряпьем. На тот момент в нем насчитывалось тринадцать миллионов жителей. Помои выливались прямо на дорогу, вонь выедала глаза, и его безостановочно тошнило. А еще мужчина страдал от голода. То, что предлагалось на обед, вызывало только отвращение. Тухлые яйца мерещились повсюду. Однажды они зашли в какую-то забегаловку и заказали суп с лапшой. Перед ними поставили на первый взгляд аппетитное варево, и Иван Петрович зачерпнул ложкой еду. Вдруг один из туристов громко закричал:
– Это не лапша! Это червяки! Гляньте, у них глаза!
Отец наблевал прямо в тарелку и она стала полнее, чем была изначально.
В Японии остановились в Нагасаки. Здесь его приятно поразила стерильная чистота. На дне можно было увидеть брошенную спичку и каждую рыбу-худышку. Ни одного человека на улицах в рабочее время. Мандариновые деревья с плодами, упакованными в специальные пакеты. В магазинах продавалось все, и они даже затеяли с другом игру: придумывали самые невероятные продукты, а потом отправлялись на поиски и обязательно их обнаруживали. В Японии он купил магнитофон, две чистые кассеты и долго удивлялся, что кусок мяса стоит там столько же, сколько и цветной телевизор.
С тех пор Люська, готовившая пятилитровыми кастрюлями, в шутку объявляла: «Этого хватит на весь Китай».
У них было трое детей. Старший – Федор, средняя – Танька и самая младшая – Люська. Федор из всех считался самым умным. Учился отлично, имел правильные черты лица, матовую кожу и напоминал индийского актера Митхуна Чакраборти. Его шевелюру не брала ни одна расческа и часто на голове образовывались «птичьи гнезда». Он тогда просто прибегал к помощи обычной вилки с широкими зубчиками. Блестяще знал историю и всегда сказанное подкреплял датами. Обожал физику, законы термодинамики и все открытое Ньютоном. После школы ушел в армию, планируя после службы поступать в университет имени Шевченко на исторический факультет. Люська его очень ждала, обрисовывала уголки конвертов чайками и писала письма, шифруя их с помощью отзеркаливания букв. Из нее очень долго выбивали этот изъян, подозревая дисграфию или другие неврологические проблемы, а потом раздался тот набатный звонок, и в доме поселился страх.
Федор служил в морфлоте. Рассказывали, что сильно умничал, демонстрировал свой интеллект и высмеивал тех, кто кроме овец и коз ничего не видел. И вот однажды крепкие сельские ребята, выросшие на брынзе, банушах и сытных гуляшах, привыкшие к питательному горному воздуху и закаленные купанием в стремительных горных речках, закатали рукава тельняшек и жестко его избили. Большинство ударов пришлось по голове и по кистям, которыми он прикрывал макушку. Когда упал без сознания – окатили водой и вернулись в кубрики, словно ни в чем не бывало. Федор очнулся, с трудом встал на ноги и выпрыгнул за борт. Барахтался и пытался куда-то плыть, размахивая сломанными руками. Его выловили, словно огромную раненую рыбину, уложили на палубу и укрыли, а он не мог вспомнить свое имя. Мычал теленком, боязливо зыркал по сторонам, хватался за свой затылок и беззвучно плакал.
Полгода парень провел в госпитале. Руки, ноги зажили, кости срослись, а вот мозг не справился. И больше никогда он не был прежним – умным, начитанным, эрудированным. Напротив, стал опасным для себя и окружающих. Ни с того, ни с сего мог схватить нож или рубанок и заорать: «Ну, что, деревенщина, вам только овец считать да брынзу варить, больше вы ни на что не способны!» – и набрасывался на стоящего рядом. Отец не замечал в его приступах цикличности, а Рая, напротив, отслеживала усиление активности на полную луну и в те дни, когда предупреждали о вспышках на солнце. Его связывали, он тут же успокаивался и засыпал, как правило, до следующего утра. На рассвете приходил в себя, таращился на всех непонимающими наивными глазами и ничего не помнил.
Два раза в год его отправляли лечиться в Глеваху. Он возвращался оттуда как шелковый. Будто блаженный. Подолгу сидел на скамейке, по-стариковски греясь на солнце, и кормил булкой воробьев. Потом наступала осень или весна, и в него снова вселялись демоны.
Через два года после трагедии он собрался жениться. Мама отвела будущую невестку в сторону и предупредила:
– Он психически болен. Невменяем, и это не лечится.
Зинаида сузила глаза, почесала в районе лобка и отмахнулась:
– Я все знаю. Вы меня ничем не удивили. И потом я недавно прочла книгу по психологии.
Со временем оказалось, что Зинка тоже не в себе. Ветреная, неорганизованная, странная. Она уходила из дома на несколько дней, оставляя грудного ребенка, и Федор его кормил, купал, гулял. Потом появлялась, как ни в чем не бывало, закручивала волосы в «башню» и надевала чистый халат. Она вообще очень любила халаты и всегда носила их на голое тело. Даже, если в доме не топилось три дня. Подмывалась только холодной водой и всегда была готова к сексу. Жарила килограммами лук, присыпая его мукой для сытности, а потом устраивала скандалы, прыгая перед мужем, словно газель, и орала:
– Ну, что стоишь? Ударь меня! Давай же! Ты же все знаешь, с кем я была и когда.
Федор дрожал и сдерживался из последних сил. Ребенок рыдал в манеже. И тогда она расстегивала халат и демонстрировала пятикопеечные гематомы на груди.
– Видал? Это засосы! А ты слабак! Неженка! Даже ударить толком не можешь.
Федор покрывался испариной, хватал с плиты сковородку и с силой опускал ей на голову.
Люськина сестра Татьяна – учительница младших классов, резкая, словно пружина, вечно носилась с учебниками и таблицами «Построение точек по их координатам» и «Разряды и классы». Периодически худела, но все безрезультатно. Что она только не делала: сидела на капустной диете, на гречневой, кефирной и безуглеводной – ничего не помогало. Только «спрыгивала» с системы – тут же набирала потерянные кило. Имела широкие скулы, большой, с горбинкой, нос, пухлые губы и синие совиные глаза. Все черты лица, словно от разных женщин, делали ее заметной и даже притягательной. Непонятной. Запоминающейся. Обладала шармом и неиссякаемой энергией. Все делала на больших скоростях, и парни бегали за ней табунами. Караулили у подъездной двери, выслеживали в парке у ее любимых катальп и названивали, умоляя выйти. Она же специально не подходила к телефону, даже когда отец, разъяренный десятым звонком за вечер, вваливался в ее комнату и сверлил своим единственным глазом. Спокойно продолжала клеить кубы, не поднимая головы, переспрашивала: «Кто-кто?», а услышав ответ, небрежно бросала: «А, это ты – не выйду».
В семнадцать она влюбилась по-настоящему. Семен серьезно занимался баскетболом и учился в спортивном интернате. Высокий, красивый, под два метра ростом. Круглый год с большой сумкой и в бейсболке, которую не снимал ни летом, ни зимой, ни в помещении. Они жить не могли друг без друга. Вместе выполняли какие-то задания, ездили за особыми баскетбольными мячами и висели на турниках. Она бегала на каждую его игру и размахивала флагом. Сеня не выходил из ее комнаты до самой ночи, когда она болела. Сам заваривал чай и ставил банки, ловко орудуя самодельным факелом. Насыпал в носки сухую горчицу. Кормил клюквой. Переписывал ее конспекты по истории педагогики, пробуксовывая на афинской системе образования. Его шокировало то, что мальчики должны были учить наизусть произведения Гомера, Гесиода, Эсхила, Еврипида и Софокла, а еще петь, рисовать, знать геометрию и упражняться в пятиборье. В такие минуты он, разминая Танины затекшие мышцы плечевого пояса, рассуждал:
5
Паджи – мешковатые штаны.