Страница 12 из 17
– Как хорошо, что мы не в древней Греции! Если бы меня после шестичасовой тренировки заставили петь и рисовать гонки на колесницах – убил бы на месте.
Через год он ушел в армию, а Таня осталась ждать. Всю первую неделю они с Люськой проплакали. Мыли окна, резали груши на повидло, чистили липкие опята и шумно сморкались. Люська – за компанию, Танька – от тоски. Письма она писала с вечера, а потом в семь утра в плаще, накинутом поверх ночной рубашки, караулила почтовую машину. Корреспонденцию забирали ровно в 7:15. Его ответы аккуратно сортировала по месяцам и хранила в двух обувных коробках.
Через полгода ее подруга написала Сене письмо. В нем было всего несколько предложений о том, что «любимая» не ждет. Что сменила десяток парней и до утра развлекается на дискотеках. Они сильно поссорились, и Танька из мести тут же вышла замуж за первого позвонившего в дверь. Как-то слишком быстро забеременела, родила больную девочку, и жизнь стремительно пошла под откос. Со своим мужем они оказались случайными людьми и надрывно ссорились. И тоже, бывало, дрались. Танька дважды била его пассатижами и потом долго объяснялась в травмпункте. Несколько раз забирала ребенка и возвращалась к родителям. Обживала заново свою девичью комнату, устраивала самодельный манеж, а потом они мирились, целовались в темной прихожей и праздновали воссоединение семьи чаем с бисквитами. В момент одной из таких ссор она снова начала встречаться с Сеней. Люська присматривала за малышкой, вышивала ей новые футболки для свиданий, а та возвращалась вся в травяных пятнах и без дефицитного бисера. Их любовь вспыхнула с прежней силой, и поползли слухи. Танька сделала стрижку, как в юности, и легко сбросила вес. Только через неделю, в субботу утром, явился муж и попросил прощения. Она молча кивнула, собрала еще мокрые ползунки, разбросанные по всему дому пустышки, погремушки и швырнула на тумбочку ключи.
Вечером Сеня топтался на пороге и не мог ничего сказать. Оглядывался, надеясь на розыгрыш, и устало тер лоб. Люська налила березовый сок в два не очень чистых стакана, и они дружно плакали, сидя на ступеньках. Никто ничего не понимал, да и Танька к этой теме больше не возвращалась.
Вскоре Сеня женился на ее подруге – авторше того рокового письма.
Иван Петрович переживал за детей и каждому помогал, чем мог. Федору построил дом, Таньке – устроил несколько теплиц, чтобы та могла выращивать ранние тюльпаны и продавать их, так как невозможно прожить на учительскую зарплату, а Люську пытался пораньше выдать замуж. А какой из нее толк? Учиться она не может, и сердце у нее не железное. Неизвестно, сколько она вообще протянет, поэтому проводил воспитательные беседы, пытаясь втемяшить, что после двадцати пяти невозможно выносить и родить здорового ребенка и что все старородящие производят на свет исключительно даунов:
– Запомни, чем старше ты становишься, тем меньше претендентов. Всех нормальных быстро разбирают. Остаются только алкоголики, разводные и неудачники. Это как прийти на распродажу – ходовые размеры и фасоны разобраны. Или на рынок за час до его закрытия, когда на прилавках уже одни копыта да кости. А еще не забывай: чем дольше мужик один, тем прочнее у него холостяцкие привычки. Я женился в двадцать, мамке твоей только-только исполнилось восемнадцать. И не жалею. Нужно выбирать не мужчину, нужно смотреть на его семью: хорошие ли они хозяева, все ли у них ладно. Твоя красота не вечная, поэтому своему оболтусу так и скажи: если с серьезными намерениями – пусть ходит, а если погулять и развлечься – так не по адресу.
И Люська уже на второе свидание приходила в белом платье. Конечно же, не в буквальном смысле. Просто за ночь успевала составить список гостей, продумать меню, подшить в петлицу бутоньерку, отрепетировать первый танец и даже рассердиться, что он вступает не с той ноги.
Соответственно вела себя уже по-другому – на правах собственницы и всем видом демонстрировала заинтересованность. Проверяла пуговицы на рубашке и предлагала их перешить. Засматривалась на детей в колясках и красноречиво вздыхала. Подчеркивала, что подруги давно замужем, и напрашивалась прибраться в его квартире. Уточняла, как близко от его дома метро, и прикидывала, сколько времени будет занимать дорога в институт.
Через минуту она ставила крест на своих интересах, выключая их, словно свет в коридоре. Закрывала учебник по бисероплетению, и заталкивала подрамники в чулан. Выкладывала на стол свои легкие и предлагала в пользование, когда собственные забьются дымом. Строила совместные планы на год вперед. Растворялась, как сахар рафинад в еле теплом чае. И все получалось слишком: слишком торопливо, слишком громко, слишком доступно и слишком навязчиво.
Паренек ничего не мог понять. Сверялся с расписанием и с удивлением отмечал, что поезд прибывает на пять часов раньше, форель сама выпрыгивает из Ладожского озера, а сирень неожиданно распускается сразу после Сретения. Поэтому выставлял руки перед собой, пытаясь снизить скорость, выбрасывал за порог ее почти что укомплектованные чемоданы и в панике пятился назад. В то место, где он чувствовал себя в безопасности.
Бывало, отец наблюдал за ней из окна, а потом гремел с порога:
– Что ты то с одним гуляешь, то с другим? Возьми одного и доведи до ЗАГСа. Что ты распыляешься? Я рассказывал историю, как женился мой дядя? Рассказывал? А ты послушай еще раз. Может, хоть что-то останется в твоей пустой голове и перестанешь витать в облаках, высматривая неземную любовь.
И он опять с новыми неожиданными подробностями пересказывал давно минувшее, а потом стягивал со шкафа пыльную гармошку и пел «Ходют кони». Традиционно перед словами «Как же коням быть? Кони хочут пить» делал безразмерную паузу и смотрел тяжелым взглядом.
Это случилось с его дядей Яковом в конце 60-х.
Он жил в маленьком селе, в котором выращивали сахарную свеклу, овес и подсолнухи, и был очень хозяйственным. Мастерски столярничал и запросто мог сделать окна, двери, скамейки, стулья и даже большой обеденный стол. Работал комбайнером и одним из первых заканчивал жатву на колхозном поле. А еще очень любил девушку из соседней деревни и по вечерам топал десять километров на свидания. Шел через лиственный лес и собирал для нее в кепку ежевику. Через год решил заслать сватов.
В тот день солнце село рано, даже не коснувшись карликовых вишен. Кудахтали куры, спеша на свои насесты. Он зашел в дом, протянул хлеб, завернутый в вышитое полотенце, а девушка вдруг опустила глаза и прошептала парализованными губами: «А я тебя не люблю».
В доме повисла тишина. Тяжелая, как только что собранные сливки. И тут вышла младшая сестра. Босая, с большими черными стопами, так как только вернулась с огорода, набрала воздуха полный рот и выпалила:
– А ты женись на мне. Мне уже семнадцать, и я хорошая хозяйка. Умею делать сыр, квасить огурцы и капусту, потрошить кур и печь куличи. И потом ты давно мне нравишься.
Яков привстал, пригладил волосы и кивнул.
Свадьбу сыграли в ноябре. В шалаше было холодно, и все с аппетитом ели кровяную колбасу и пышные пироги с калиной. Пили белесую самогонку и танцевали под бубен и баян. Через несколько лет они выстроили дом, развели пчел и родили троих дочерей. Яков обожал свою жену и называл ее Малика, сокращенно от «маленькая». А старшая так и не вышла замуж.
Люська училась с трудом. На одни тройки. Она практически ничего не запоминала и могла один параграф прочитать десять раз, но так ничего и не понять. Особенно ей не давалась история. Даты, хронологии, татаро-монгольское нашествие, создание Речи Посполитой – все казалось некоей китайской грамотой. Ее вводили в ступор Полтавская битва и Переяславская Рада, аграрная реформа Столыпина и НЭП. Учительница, пожилая дама предпенсионного возраста, все понимала и ставила ей отметки за пересаженные вазоны в историческом кабинете. Кроме того, девушка не чувствовала грамматику, путала причастие и деепричастие, не могла решить пример даже с одним неизвестным и сформулировать простейший закон Ома. Не отличала меридианы от параллелей и не читала книг. Разве что дамские романы.