Попутчики

— Отпусти, — прошипела Мэй, дёрнулась всем телом, ударила полем — сконцентрированно, будто невидимым кулаком. И, похоже, попала, потому что сзади сдавленно взвыли и разжали хватку.

А вот высвободить руки не получилось. И сил на второй удар осталось совсем немного. Поэтому Мэй ударила не полем, а коленом — наугад. И на этот раз промахнулась. Её дёрнули вперёд, перехватили запястья одной рукой, второй зашарили по телу, заставив вздрогнуть от отвращения. Невидимый в тумане незнакомец молчал и лишь испустил какой-то невнятный торжествующий возглас, когда пальцы нащупали пуговицы блузки и тут же нырнули под одежду. Хотелось закричать, но прежде Мэй всё же извернулась и, используя собственные запястья как единственный точный ориентир, впилась зубами в сжимавшую их руку. Хватка ослабла — и в то же мгновение нападавшего снесло с места. Где-то слева раздался такой грохот, что стена, казалось, должна была задрожать. Вместо этого задрожала Мэй. Голова всё-таки закружилась — пусть и не от дыма.

Кто-то снова оказался рядом. На этот раз не схватил — коснулся легко, лишь обозначая присутствие.

— Это я.

Ноги вдруг перестали держать, Мэй качнулась на голос, и её тут же мягко обхватили за плечи, не давая упасть.

— Ах ты… — Первый нападавший уже оправился от удара и тоже двинулся на звук.

— Руки оторву, — прорычал Попутчик. И его тон не оставлял ни малейших сомнений: оторвёт. Вот сейчас — точно оторвёт. И не только руки. Мэй не подозревала, что его голос может быть таким — раскатистым, звенящим от гнева. В нём звучала даже не угроза — утверждение: первое же неверное движение станет для тебя последним.

Расставаться с конечностями незнакомый студент не планировал и предпочёл раствориться в белом дыму — по крайней мере, больше его слышно не было.

— Как ты?

Вопрос прозвучал хрипло и напряжённо. Рука на плече Мэй подрагивала и, казалось, в любой момент могла сжаться в кулак. От Попутчика веяло жаром и яростью — густой, пульсирующей, готовой вот-вот взорваться и перейти… во что? Мэй не была уверена, что хочет знать.

— Нормально. — Она улыбнулась и постаралась, чтобы эта улыбка слышалась в голосе. — Ты вовремя.

Вокруг всё ещё что-то происходило, но первая паника улеглась. Страх обострил эмпатический дар, и Мэй чувствовала, как медленно успокаивается зал. Кто-то, похоже, прибился к относительно безопасным стенам, кто-то воспользовался удобным случаем, чтобы выразить свои чувства не словом, но действием. Кому-то ответили взаимностью. Кого-то отвергли. Кто-то решил развлечься и получил по заслугам…

От стены, в которую врезался напавший на Мэй студент, доносилась невнятная смесь боли, страха и неприязни. Жив. И, похоже, не покалечен. От этого почему-то стало спокойнее. И Мэй чувствовала, что не только ей.

Рука на плече заметно расслабилась. Попутчик всё ещё был зол, но эта злость разбавлялась десятком других противоречивых чувств. Казалось, что-то жуткое, на мгновение накрыв их, всё же пронеслось мимо.

— Давай выбираться отсюда, — предложил Попутчик, отпуская Мэй, которая с удивлением обнаружила, что вполне может стоять без посторонней помощи.

— Сейчас. — Она торопливо поправила одежду и нервно вскинула руки — страх остаться одной в этой белой пустоте плеснул в груди.

— Я здесь, Мышь. — Ладонь Попутчика уверенно сжала её пальцы. — Не бойся. Я тебя не потеряю.

* * *

На улице окончательно стемнело, и праздничные огоньки, украшавшие балкон, сделались особенно яркими. Звёзд видно не было, и Мэй смотрела на город, утопающий в тёплом свете фонарей.

День подходил к концу. Стрелки часов вплотную подобрались к полуночи, и в этот почти сказочный час недолговечность чудес казалась особенно явной. Ещё немного — и волшебство этого странного вечера развеется окончательно. Всё вернётся на круги своя. Дом. Учёба. Одиночество.

Но сейчас думать об этом не хотелось. Хотелось растянуть ускользающие минуты, выпить до капли. Пусть даже последние глотки наполнены сладким ядом сомнения. Оставить всё как есть? Смириться? Позволить сказке задержаться: на день, на месяц, на год… На всю оставшуюся жизнь. Сколько бы ни осталось…

Кажется, вина всё-таки было слишком много. Мысли текли медленно, как будто время действительно вознамерилось остановить ход, и тонули в густой тишине. По краю сознания мельком скользнуло удивление: почему так тихо? Ни музыки из-за дверей, ни шума с улицы… Мэй казалось, что, стоит сосредоточиться — и она услышит дыхание Попутчика. Но сосредоточиться не получалось, и она ловила лишь отголоски лёгкой грусти, приглушённой тревоги, усталости… Он был так задумчив, что эмоции едва читались.

Мэй чуть повернула голову, переводя взгляд на спутника. Облокотившись на балюстраду и сцепив пальцы в замок, он тоже смотрел на город — вдаль, на серые башни замка, залитые янтарной подсветкой.

Кто из них первым нарушит молчание и скажет, что пора расходиться по домам? Кто оборвёт этот вечер?

Попутчик вздохнул, сонно потёр глаза, помассировал виски. Пальцы наткнулись на край шрама, и по эмоциям — будто рябь по озёрной глади — пробежали стыд, раскаяние, досада.

— Его, наверное, можно убрать, — предположила Мэй.

— Что? — Попутчик удивлённо обернулся и, проследив направление её взгляда, насмешливо фыркнул: — Зачем? Чтобы не оскорблял эстетических чувств?

— Чтобы не напоминал о том, о чём ты не хочешь вспоминать.

— Мало ли чего я не хочу. На одном положительном опыте далеко не уедешь. Да и воспоминания так легко не стираются.

— Жаль, — вздохнула Мэй.

Попутчик окончательно отвлёкся от созерцания замка и развернулся к собеседнице. Одарил вопросительным взглядом.

— Я бы хотела стереть из твоей памяти этот вечер. И меня. Так было бы лучше.

Он стоял совсем близко. В одном шаге. На расстоянии вытянутой руки. И смотрел ей в глаза — внимательно и задумчиво.

— Ты задолжала мне много ответов, Мышь, — сказал наконец тихо. — Слишком много, чтобы я мог об этом забыть.

В его зрачках отражались праздничные огни, и казалось, что радужки то и дело меняют цвет.

— И потом, это будут приятные воспоминания. Мне было бы жаль их потерять.

Мэй вдруг нестерпимо захотелось коснуться его щеки; провести пальцами по тонкому шраму; почувствовать кожей этот старательно залатанный разрез — напоминание о том, что единожды разбитое может вновь стать целым, но никогда — прежним. Коснуться и верить, что прикосновение может исцелить.

Мир вокруг терял чёткость, делался далёким и неважным. Где-то почти за гранью сознания огромное сердце башенных часов отбивало полночь, и невозможно было вспомнить, когда первые звуки потревожили тишину, и предположить, когда последние в ней растворятся. Время больше не имело значения. Ничто больше не имело значения, кроме двух людей, замерших друг напротив друга посреди бесконечной ночи. Ничто — кроме вопросов и ответов. Ничто — кроме разделённой боли. Ничто — кроме смутного, едва уловимого чувства, странно похожего на нежность.

Попутчик медленно поднял руку и провёл пальцами вдоль шрама. Неуверенно и удивлённо — будто почувствовал чужое прикосновение.

Не успев задуматься, Мэй накрыла ладонью горячие пальцы и, не дыша, поцеловала угол его улыбки.

На прощание.

Время сорвалось с места. Помчалось галопом, навёрстывая секунды.

Эмоции Попутчика вспыхнули и засияли так ярко, что их больше невозможно было разделить на спектр. Мэй почувствовала себя в эпицентре взрыва — ослеплённой, оглушённой, почти задохнувшейся от неожиданности, от запаха его кожи, от жадного поцелуя, который кружил голову и одновременно пугал каким-то диким, неистовым напором.

Она попыталась отстраниться, вдохнуть.

— Что ты…

Вместо ответа он шагнул вперёд, и Мэй отступила, ударившись поясницей о балюстраду. Его тело вдруг оказалось очень близко. Слишком близко, чтобы можно было сомневаться в намерениях.

— Нет, — выдохнула она в требовательные губы. — Подожди.