Чернолесье

Вслед за этим раздался громкий скрип: тяжелые дубовые ворота монастыря медленно открывались. Раздались голоса – на помощь спешит не меньше десятка людей. Вскоре они появились из-за поворота: бородатые, вооруженные палашами и пистолетами.

Новый залп со стены хлестнул по наступающей нежити огромным кнутом, и она начала нехотя отходить вниз по склону.

– Скорее, сюда! – крикнул рослый детина в шлеме-морионе и с сержантскими нашивками. – А то они опять попрут!

Не помня себя, мы бросились по склону вверх. Пару раз я споткнулся – ноги отказывались слушаться, дрожа и подгибаясь. Вбежав в ворота, куда перед этим мушкетеры ввели пойманных перепуганных скакунов, я прислонился к белой монастырской стене и закрыл глаза.

Словно сквозь сон доносился до меня гулкий бас сержанта, говорившего с Максом:

– А мы ведь, было, ворота-то открывать не хотели, – объяснял он, явно не задумываясь о том, какой эффект могут произвести его слова. – Его благородие, господин лейтенант запретили: опасно, вдруг твари прорвутся. Но как увидели, что вы своего защищать бросились, пришлось открыть. Его преподобие настоял. Говорит: грех большой не помочь людям, кои за други своя встали. Вот оно, значит, что.

***

Его преподобие отец Келлер, настоятель Клугстерского монастыря, был низкорослым полноватым человечком с редкими рыжеватыми кудрями и такого же цвета короткой бороденкой. Ходил он, забавно переваливаясь с ноги на ногу, и едва поспевал за длинным, как жердь, лейтенантом Хорном.

– Вот такое несчастье нас поразило, ваше инородие, сами видите, – проговорил он, указав куда-то в сторону. Мы брели по узкому коридору среди каменных стен, украшенных мозаичными панно. Впрочем, украшения эти были весьма так себе: чувствовалась рука доморощенного художника-любителя. Плохо подобранные кусочки смальты делали лица мучеников порой комично-нескладными, а пейзажи за их спинами – совсем уж условными. Понять, изображен ли святой на фоне горы или замка было, подчас, трудновато.

– Они выдвигали какие-то требования? – спросил я.

– Ты глаза-то разуй, парень! – лейтенант взглянул на меня так, словно продемонстрировал незнание, для чего нужен ночной горшок. – Какие требования, это ж нежить, мать ее упыриха! Она тебе башку отчекрыжит – это пожалуйста, а требования она выдвигать не обучена!

– Это необычная нежить, – ответил я. – Вы разве видели, чтобы нежить вела правильную осаду?

– Да я б ее с удовольствием вовсе не видел, сковородку ей под сраку! – произнес лейтенант и смачно сплюнул на пол под осуждающим взглядом настоятеля. – Ты по нежити спец – ты и расскажи, что нам делать-то с ней?

– Я просто хочу понять, что происходит, – заговорил я, как можно мягче: с раздражительным лейтенантом, похоже, нужно было общаться именно так,  и настоятель, кажется, эту линию поведения уже усвоил. Причина раздражения, впрочем, была понятна: лейтенанта не порадовала бумага о том, что он поступает под начало юнца непонятного происхождения.

– Происходит, молодой человек, вот что, – тихим, чуть напевным голосом проговорил монах. – Мы здесь, живя на окраине Чернолесья, к нежити давно привыкли. Кто из братьев ходит в лес по послушанию – те защитные чары разучивали, круг отрицания рисовать учились. В общем, обжились мы здесь и на Вседержителя не ропщем: какое уж он нам место послал для служения, в мудрости своей, в таком мы спасения и взыскуем. Но эти… явились они словно из ниоткуда, и сразу монастырь обложили. Полезли к воротам, но братья ворота вовремя закрыли, из аркебуз со стены вдарили. Аркебузы-то у нас тут всегда имелись: место глухое, не мертвяки, так разбойники неровен час нагрянут.

– А разве можно монахам с оружием-то? – спросил я.

– Как писал некогда Мученик Иеремия, оружие служителю Господнему дано не на защиту его бренной жизни, а ради продолжения его служения, – отец Келлер наставительно поднял палец вверх. – Ибо погибнув до срока, Вседержителем определенного, как завершишь ты дело свое? И что скажешь Стражу, врата небесные стерегущему? Отчего явился до срока и предписанного не выполнил?

– Так вы говорите, и разбойники могут напасть? – прервал я эту лекцию по местному богословию. – Может, в монастыре какие-то сокровища имеются?

– Да упасите Мученики! Какие тут сокровища! – отмахнулся настоятель пухлыми ладошками. – Монастырь бедный, паломники здесь не ездят, реликвий нет никаких. По милости его сиятельства только и существуем, а то бы одними кореньями питались, как Мученик Иннокентий в пустыне Биникийской.

– Но, все-таки, что-то же этих тварей привлекло? – уточнил я, кивнув в сторону крепостной стены.

– Парень, ну, ты, совсем с приветом, что ли? – снова взорвался лейтенант. – Сказано тебе: нежить. Прет на живых, сожрать хочет. Что еще ее могло привлечь?

– А раньше такое бывало? Обратился я вновь к настоятелю.

– Никогда такой напасти не было, –  покачал он головой.

Я многозначительно перевел взгляд на Хорна, желая показать тому, что, дескать, вот, видите, лейтенант, не все тут так просто. Но неожиданно мое внимание привлекло нечто у него за спиной.

Одна из мозаик была совершенно непохожа на другие: в первую секунду мне даже показалось, что на ней изображена Кира. Я помотал головой, чтобы отогнать наваждение: да нет, это же Мученица Евфимия, которую палатинские язычники сожгли на костре. Вот она стоит среди языков пламени и кротко глядит на своих мучителей, рыжеволосая, босая, преисполненная мученического смирения, и в то же время – затаенной гордости.