Порог греха

– Вы ехали только с мамой? – спросил капитан, снова пристально оглядывая детей. – Без батьки?

– Папа погиб на войне. Он был партизаном. Его убили каратели.

При этих словах Павлинка несколько раз ощутимо сжала ладошку Алеся. Тот понял: молчи, не надо подробно рассказывать об отце, этой тёмной истории с его преследованием и убийством органами энкавэдэ. Он скрывался в белорусских лесах после войны. Мама говорила, что его обвиняют в предательстве, в связях с немцами. И она работала в немецком штабе переводчиком по заданию большевистского подполья. Через мужа передавала сведения руководству партизанским движением. Ей помогал немецкий солдат по имени Карел, который возил на легковушке начальника местной немецкой комендатуры. Маму после войны несколько раз вызывали в милицию. Возвращалась она хмурой, поникшей, с заплаканным лицом. Говорила, надо уезжать отсюда – жить по-человечески не дадут. И в конце сороковых годов они уехали на Украину, к подруге мамы по партизанской работе. Но через полгода их нашли и здесь. И маму снова куда-то вызывали. И она снова возвращалась с землистым от страха и боли лицом. И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы не умер Сталин. Об этом с радостным восторгом на лице говорил бывший товарищ мамы по борьбе с немцами, командир партизанского отряда дядя Янко, который приезжал в гости после освобождения из тюрьмы, куда его посадили, когда окончилась война. Мама говорила, что его обвинили в провале какой-то важной военной операции. Дядя Янко плакал, пил водку и много курил, постоянно поглаживая правой рукой культю левой – последствие ранения и операции. Он и посоветовал маме уехать куда-нибудь в глубину страны: в Сибирь или на Дальний Восток, как-то спрятаться, раствориться. Как раз началось движение за освоение каких-то целинных и залежных земель. Мама съездила в областной центр и получила разрешение и направление ехать куда-то далеко, аж за озеро Байкал! Алесь видел его на школьной карте.

Поехали они в большом поезде, составленном из больших грузовых вагонов, в котором размещались несколько десятков человек.

– Сами-то откуда будете? – капитан сдвинул морщины на лбу, прицеливаясь пером ручки в бумагу, но так и не решаясь писать.

– Из Белоруссии… То есть с Украины. В Белоруссии мы родились… Жили. А потом в Украину уехали. Село наше погорельское. Голодно было. Колхоз бедный. И мы жили бедно. Мама в школе работала. Она русскому и немецкому языку учила. Мы думали, на Украине легче жить будет.

– И что же?

Павлинка отрицательно покачала головой и вздохнула:

– Ещё тяжелее.

– А как называлось ваше село? – Грудинин воевал на втором Украинском фронте, освобождал немало населённых пунктов. Может быть, фронтовая дорога проходила в местах, где жили эти дети.

– Качки! – охотно ответила Павлинка. – Есть такое на Днепропетровщине. Качки – это утки. Слышали, наверное, такую украинскую песенку:

За город качки плавуть

Коченята крячуть,

Вбоги девки замиж идуть,

А богати плачуть.

– Нет, не слышал, – усмехнулся капитан. А про себя подумал: «Как бы не называлось, ясно одно: в селе такое же опустошение и нищета, как и во всей Украине, да и в Белоруссии… Да всюду, где война прошла». Поэтому ему было понятно стремление людей вырваться за пределы такой жизни, как-то улучшить её. Люди цеплялись за любую возможность и в неистовом желании своём даже срывались с родных, годами насиженных мест, не задумываясь о том, как повернутся обстоятельства в будущем. Надежда подогревала: будет не хуже. Вся страна была в движении. Люди куда-то ехали, искали лучшей доли. А есть ли в этой стране уголок, где эта доля гнездышко свила?

Он тоже после войны поколесил по всему Уралу, Сибири и Дальнему Востоку. Не хотел в родных местах оставаться. Они ему о семье всё время напоминали: жене и таких же вот сынуле с дочкой. Пошли те лютой зимой военной в лес за дровами, да и сгинули. Замёрзли, наверное, да и зверьё своего не упустит. Война всем жизнь переломала. Дети плачут – отцов нет. Отцы плачут – детей нет. Поискал лучшей доли, не нашёл и снова на родину вернулся, усвоив горькую истину: хорошо там, где тебя нет.

– Ну, молодые люди, байки байками, а протокол составить надо, – и тюкнул пером деревянной ручки в массивный куб стеклянной чернильницы. – Начнём по старшинству. Фамилия, имя, отчество.

– Штефлова Павлина Вацлавовна.

– Что-то на белорусское не походит.

– Наш папа чех по национальности. Он во время гражданской войны был в Сибири… Был ранен… Там и встретился с мамой. Она работала в передвижном госпитале…

– Эти подробности не нужны, – остановил Павлинку капитан. – Пока не нужны… С болью в сердце записывал он данные о возрасте. «Четырнадцать! И моей дочке было четырнадцать. И тоже училась в седьмом классе… Десять! И моему сыночку было десять. И тоже должен был пойти учиться в пятый класс… Война, война, что же ты, треклятая, наделала…».

Заполнив протокол, он положил его в сейф.

Когда мимо здания вокзала поезда проходили без остановки, то оно подрагивало, вибрировал старый щелистый пол. Капитан морщился: колесный стук отзывался колющей болью в некогда пробитой снарядным осколком голове, как раз за выбитым глазом.

Капитан, разминая темя, встал и снял трубку с чёрного телефонного аппарата, который висел за его спиной.

– Соедините меня с детдомом.

Ожидая связи, повернулся к детям:

– Маму вашу будем искать. А пока вам нужно где-то приютиться на день-другой. У нас тут приёмник хороший, – прижимая трубку к уху, пояснил капитан. – Слушаю… Слушаю, Евграф Серафимович! Это Грудинин беспокоит. Да! Да! Всё по тому же вопросу. А у меня других не бывает. Должность такая… Двое… Да. Сестра с братом. Маму потеряли. Не на вокзале же им горемычить… Когда? Ну, спасибо.

Закончив телефонный разговор, капитан подошёл к ребятам и обнял их за плечи.

– Голодные небось, коченята? Сейчас я отведу вас в станционный буфет. Там вы перекусите и будете ждать меня. Я похлопочу какую-нибудь машину. Детдом за городом. Пешком-то накладно получится.

В помещении буфета высились несколько круглых столиков-стоек. Возле них, переминаясь с ноги на ногу, теснились посетители. Единственный стол, за которым можно было сидеть, стоял в углу у окна. Его занимали несколько молодых парней. Они пили пиво и громко говорили. При приближении капитана компания притихла.

– Что-нибудь случилось, командир? – спросил один.

– Случилось. Мне ребятишек покормить надо. Полагаю, вы уже хорошо посидели, – кивнул капитан на батарею пустых бутылок в середине стола.

– О чём базар, командир? Дети – святое дело!

Парни шумно задвигали стульями, поднялись и, дурашливо отдавая честь капитану, вышли из помещения.

Буфетчица, дородная женщина с пухлым лицом и искусственно завитой рыжей шевелюрой, исполняла и обязанности уборщицы.

– Опять беспризорники, Виктор Викторович? Дня у вас не проходит без забот, – буфетчица убрала бутылки, тщательно протёрла стол влажной тряпкой. – Садитесь, голуби мои. Чего им?

– Самое сытное и вкусное.

– У нас не ресторан, Виктор Викторович. Меню неизменное. Рассольничек, гуляш мясной, компот из сухофруктов.

– Давай по удвоенной порции. Вот деньги, – капитан сунул буфетчице хрустящую бумажку. – Присмотри, чтобы не обидел кто… Ну, коченята, налетай!

– Спасибо вам, дядя Витя! Господь наградит вас за добрые дела!

В глазах Павлинки стояли слёзы.

– Ну, ну, – только и нашёлся сказать капитан. Такие слова от детей он слышал первый раз в жизни.

Грудинин вернулся на вокзал часа через полтора. Детей он обнаружил на самой дальней скамье в углу помещения. Прижавшись друг к другу, они спали с печатью детской безмятежности на лицах. У Грудинина заныло в груди: «Намаялись, набоялись, коченята». Ему не хотелось будить детей, но грузовик, который он выпросил в очередной раз у заведующего пунктом приема железного лома, ждать не мог. На нём Грудинин должен был отвезти детей в детский дом. Капитан легонько потрепал за плечо Павлинку. Она вскинулась, испуганно бегая глазами. «Надо ехать», – сказал капитан извиняющимся голосом, – потом отоспитесь». Чтобы разбудить брата, Павлинке пришлось приложить некоторые усилия. Алесь мычал, мотал головой и норовил свалиться со скамейки: такая сонливая слабость охватила всё его тело.