Страница 17 из 19
Свинцов кивнул водителю, и «Волга» осторожно, на первой передаче, подвывая движком, крякая амортизаторами и то и дело с глухим стуком цепляя брюхом какие-то бугры, подползла к воротам дачи, которая, согласно оперативным данным (то есть по словам одного из аборигенов), принадлежала отставному майору Твердохлебову. Тормоза взвизгнули, как крыса, которой прищемили хвост; водитель до конца опустил стекло и выставил в окошко простодушную загорелую физиономию.
– Эй, – позвал он, – народ! Живые есть?
В ответ чирикнула какая-то пичуга. Она сидела на столбе линии электропередачи, с любопытством разглядывая незваных гостей. Это была ласточка или, возможно, стриж – Свинцов скверно разбирался в этих орнитологических тонкостях. Над дачей, широко распахнув огромные крылья, беззвучно спланировал в сторону заливного луга аист.
– Не нагадил бы сверху, – озабоченно сказал, втягивая голову обратно в машину, водитель. – Была охота капот отмывать! Вы видали, как эта пташка какает? Я видел. Одним махом добрых полведра удобрения! Если с хорошей высоты долбанет – ей-богу, в крыше вмятина получится… Не отзываются, – оборвав себя, сказал он, перехватив хмурый взгляд Свинцова. – Дома, что ли, никого нет?
Свинцов посмотрел на ворота. Ворота, как и забор, были криво сколочены из набитых в два ряда, потемневших от непогоды досок. Доски были струганые, обрезные; кое-где на них еще можно было разобрать оттиснутые черным по трафарету надписи – какие-то «брутто», «нетто», «Moscow» и даже «Frankfurt». Перед этим забором, производившим такое впечатление, будто его строили ночью, впотьмах и в огромной спешке, точно зная, что на рассвете дача подвергнется неприятельскому штурму, стоял другой – низенький, аккуратный, из сваренных в незатейливый узор арматурных прутьев, некогда выкрашенных в неброский черный цвет, а ныне облезлых, пятнистых от проступившей сквозь облупившуюся краску ржавчины. Внутренний забор был поставлен вплотную к внешнему, который, судя по всему, с некоторых пор перестал устраивать хозяина ввиду своей излишней прозрачности.
«Паранойя, – глядя на этот забор, подумал Свинцов. – Точно, это вот и есть берлога нашего клиента».
Ему подумалось, что клиент, который проживает за этим кое-как сколоченным из разобранных тарных ящиков забором, даже если и виноват в убийстве пяти человек, ни за что не сядет в тюрьму. Его ждет психушка; с таким диагнозом, какой занесен в его историю болезни, ни один суд не признает парня ответственным за свои действия. Интересно все-таки получается: на то, чтоб стрелять в людей из снайперской винтовки, у него ума хватает, а на то, чтоб нести за свои поступки предусмотренную законом ответственность, – нет, кишка тонка. Хорошо устроился!
А с другой стороны, что с него возьмешь? Восемь лет в Афгане, восемь ранений, тяжелейшая контузия – ну, куда его, такого, в тюрьму? Он свой ад уже прошел – так сказать, авансом. И какая разница, где он будет догнивать – на зоне или в психушке? Главное, что стараниями старшего оперуполномоченного Свинцова социально опасный тип будет изолирован, а высокое начальство, глядишь, наконец-то спохватится, что прямо у него под носом пропадает, оказывается, отличный специалист, грамотный, инициативный работник…
Подчиняясь повелительному взгляду майора, один из оперативников выбрался из машины и, приблизившись к калитке, громко в нее постучал.
– Хозяева! – едва не на весь поселок заголосил он. – Есть кто дома?
Подождав ответа, он толкнул калитку, которая, как и ожидал Свинцов, оказалась запертой, повозился с мудреной щеколдой, открыл калитку и осторожно просунул вовнутрь голову.
– Люди, ау! – послышался оттуда его голос. – Как к речке проехать, не подскажете?
Если водителю ответила ласточка (или стриж, кто их там разберет), то на голос оперуполномоченного Зайцева откликнулась, несомненно, сорока. Ее стрекотание, похожее на частую дробь скорострельного пулемета, послышалось из кроны старого дуба, что рос на довольно крутом склоне, отделявшем участок Твердохлебова от поросшего высокой некошеной травой заливного луга. С верхушки липы, не уступавшей дубу ни высотой, ни пышностью кроны, отозвалась другая сорока, и это было все. Оперативник потоптался на месте, совершая сложные и довольно потешные, если не принимать во внимание серьезность момента, эволюции оттопыренным задом, и наконец протиснулся в калитку целиком. Оружие он так и не вынул, и Свинцов мысленно отдал должное самообладанию своего подчиненного. Его собственный пистолет уже давно был у него в руке; пластмассовая рукоятка сделалась скользкой от пота, указательный палец нервно теребил спусковой крючок, а большой не менее нервно оглаживал рубчатый флажок предохранителя, готовый при первых признаках опасности сдвинуть его вниз.
Спохватившись, Свинцов завертел ручку стеклоподъемника, открывая окно, а потом, словно этого было мало, приотворил дверцу. В салоне «Волги» – еще далеко не старой, довольно комфортабельной, построенной с учетом прежних ошибок, а также новейших (доступных по цене) достижений науки и техники, – так отчаянно воняло дешевым бензином, словно это была не современная «тридцать один – десять», а древняя «двадцать четвертая», если вообще не «двадцать первая». Налетевший со стороны реки порыв теплого ветра принес запахи разогретых солнцем спелых трав и речной тины; захотелось раздеться – ну, хотя бы до пояса – и, плюнув на все, подставить голую бледную спину живительному летнему ультрафиолету.
Сквозь открытую калитку был виден только кусок клумбы перед парадным крыльцом дачи. Земля на клумбе была желтовато-серая – типичный лесной подзол, – и торчавшие из нее сине-фиолетовые цветы с мясистыми стеблями, названия которых Свинцов не знал, на этом мертвенном фоне казались неестественно яркими, будто искусственные. Майор отметил про себя, что на клумбе нет не то что лебеды, но даже мельчайшего росточка вездесущего пырея. Он подумал, что многим умалишенным, особенно параноикам, свойствен педантизм в самых неожиданных мелочах; потом он вспомнил, что у Твердохлебова не так давно умерла жена, и преисполнился уверенности, что отставной майор старательно ухаживает за клумбой в память о ней. Это выглядело глупо и вместе с тем трогательно; отбросив совершенно неуместные сантименты, Свинцов сосредоточился на доносившихся со двора звуках.
Звуки были самые обыкновенные: хруст шагов по посыпанной гравием дорожке, скрип рассохшихся деревянных ступенек и спустя минуту громкий, отчетливый стук в дверь.
Свинцов невольно сжался в ожидании выстрела. Все-таки псих, да притом еще и «афганец», вооруженный винтовкой Драгунова, – это вам не шутки. Вот как пальнет сейчас через дверь, а потом поднимется в мансарду и – прямой наводкой по машине… А? Тогда что?
Оперативник постучал снова, еще раз повторил насчет дороги к речке, а потом, потеряв терпение, заголосил, барабаня в дверь чем-то твердым – не иначе, рукояткой пистолета:
– Откройте, милиция!
Вскоре под его ногами опять заскрипели ступеньки, захрустел гравий дорожки, и в проеме открытой калитки показалась физиономия, выражение которой красноречиво свидетельствовало о том, что ее хозяин целиком и полностью удовлетворен ходом событий. В самом деле, ему-то что? Пулю не поймал, и слава богу. А куда подевался хозяин дачи и что в связи с этим предпринять, пускай начальство думает – ему за это деньги платят…
– Похоже, нет никого, товарищ майор, – доложил оперативник.
– Может, в сортире сидит? – предположил водитель, который, как подавляющее большинство профессиональных водителей, считал себя умнее всех на свете.
Свинцов, точно знавший, что если в сортире кто-нибудь и сидит, так разве что один из бойцов Назмутдинова, в ответ лишь сердито дернул щекой и полез из машины.
Вопреки его ожиданиям – а может быть, напротив, в полном согласии с ними, – двор и огород на участке Твердохлебова оказались аккуратно и где-то даже любовно ухоженными. Земля здесь была скудная, тощая – почти что голый песок, – но зеленый лук, укроп и прочая зелень из нее так и перли. Аккуратнейшим образом подвязанные томаты стояли ровными рядами, как солдаты роты почетного караула, и среди темно-зеленой листвы уже там и сям проглядывали белесоватые шарики наливающихся плодов. Яблони, груши и прочие плодоносящие деревья были мастерски, с большим искусством обрезаны и побелены настолько единообразно, что в голову сама собой приходила мысль: а не пользовался ли Твердохлебов, помимо кисточки и ведра с известкой, еще и плотницким метром? Темная, сочная картофельная ботва вытянулась ровными рядами, как выстроенный для прохождения торжественным маршем батальон; вообще, порядок в огороде царил армейский – в лучшем смысле этого слова.