Страница 16 из 19
Он прошел мимо тропинки, в конце которой из кустов выглядывали металлическая сетка ограды, распахнутая настежь калитка и шиферные крыши дач. Идти через поселок ему не хотелось – это означало встречаться с людьми и, быть может, даже поддерживать какие-то никчемные разговоры. Например, про грибы – что вот-де, погода стоит, казалось бы, самая что ни на есть грибная, и рожь уже вышла в колос, а белых все нет как нет, да и сыроежки что-то не торопятся…
Описав длинную дугу лесом, Твердохлебов вышел к заброшенному пионерскому лагерю. Утонувшие в кустах и березовом молодняке двухэтажные корпуса из силикатного кирпича слепо таращили пустые оконные проемы. Все, что можно было из них выломать, было выломано; все, что можно было уволочь, давно уволокли. Кто-то не поленился вырыть из земли даже силовые кабели и трубы – не только водопроводные, но и, черт возьми, канализационные, и теперь среди высокой травы тут и там опасно зияли до половины заполненные тухлой стоячей водой, заваленные мусором траншеи.
Он шел, поглядывая по сторонам, – здесь, в лагере, неплохо росли подберезовики и сыроежки, – но тут уже кто-то прошелся до него, и Твердохлебову попадались лишь белеющие пеньки да перевернутые червивые шляпки. Среди травы и почерневших прошлогодних листьев там и сям валялись яркие шарики – желтые, оранжевые, голубые и даже двухцветные: пустующие каменные постройки облюбовали игроки в пейнтбол, для которых здесь было настоящее раздолье. Они приезжали из города шумными компаниями на трех – пяти машинах, ставили их всегда в одно и то же место на обочине, некоторое время с гиканьем бегали по лагерю, паля друг в друга из заряженных желатиновыми шариками с краской пневматических маркеров, а после, перекусив и обменявшись впечатлениями, уезжали обратно в город. Одно время эти любители пострелять друг в друга (их бы на недельку в Афганистан или, на худой конец, в Чечню, чтоб раз и навсегда отбить охоту целиться в людей даже из пальца) повадились оставлять после себя груды мусора и пустых бутылок, но с этим Твердохлебов разобрался быстро. Пару раз изорвав в клочья покрышки своих дорогих авто на хитро замаскированных в траве, ощетинившихся острыми гвоздями досках, «стрелки» поняли намек и стали убирать за собой, старательно поднимая с земли и увозя в город даже окурки.
В частично заслоненном кустами просвете между двумя лагерными корпусами мелькнул кусочек дороги. Игроки в пейнтбол стояли около своих машин и, пересмеиваясь, натягивали поверх одежды непромокаемые камуфляжные штаны и куртки, примеряли диковинного, футуристического вида шлемы с прозрачными пластиковыми забралами. Камуфляж у них был двух расцветок – у одной команды зелено-коричневый, армейский, а у другой – серочерный, милицейский. До Твердохлебова донесся лающий голос организатора данного увеселения, который, корча из себя большого начальника и крутого парня, с ненужной, сильно утрированной грубостью проводил инструктаж. «Дорвался, козел, – неприязненно подумал об инструкторе Твердохлебов. – Небось вспомнил, как его сначала сержанты в учебке, а потом деды в части прессовали, а теперь отрывается на дураках за их же денежки…»
Продравшись через густую заросль березового молодняка на месте бывшей спортивной площадки, Иван Алексеевич спустился с заросшего косогора по размытой, почти превратившейся в настоящий овраг дороге и свернул направо, к своей даче. Его дом стоял на краю заливного луга, над рекой, и был третьим с краю. Дачи вокруг него пустовали; на одну из них время от времени приезжали хозяева, остальные были заброшены уже много лет подряд. Твердохлебова такое положение вещей вполне устраивало, ибо позволяло жить, почти не видя людей. В самом деле, дачный поселок был, можно сказать, уникальным в смысле малонаселенности; глядя из окна своей дачи, Иван Алексеевич, как какой-нибудь граф, видел заливной луг, реку и лес на другом берегу, а вовсе не уставленные в зенит зады соседей.
В силу перечисленных выше причин Иван Алексеевич немного удивился, увидев стоящую посреди их пыльной и ухабистой, заросшей высокой сорной травой улочки машину. Машина представляла собой белый микроавтобус марки «форд»; приглядевшись, Твердохлебов увидел, что «форд» стоит не где-нибудь, а прямо перед его крыльцом и что из-за его широкой кормы выглядывает краешек багажника какого-то легкового автомобиля.
– Эге, – вполголоса произнес бывший майор ВДВ, командир десантно-штурмового батальона Твердохлебов и, боком скользнув в заросли облепихи, заполонившей пустующий соседний участок, двинулся по широкой дуге, заходя в тыл своей дачи.
Глава 4
Была суббота, десять тридцать утра, когда обуреваемый честолюбием, охотничьим азартом, а также иными как более, так и менее благородными чувствами майор уголовного розыска Свинцов отдал по рации приказ разворачиваться.
Предпринятая майором авантюрная вылазка стала возможной по двум причинам: во-первых, у него сегодня был выходной, а значит, начальство, по крайней мере теоретически, не должно было его хватиться; во-вторых же, майора связывала давняя дружба с капитаном ОМОНа Назмутдиновым, коего равные ему по званию коллеги, а также приятели, не имевшие чести служить в милиции, для краткости именовали просто Наза. Как-то раз, тому уж лет пять, если не все шесть, капитан Наза, мужчина крепкий и ловкий, но, увы, не слишком сообразительный, от большого ума встрял в очень некрасивую историю. Светило ему тогда как минимум увольнение из органов, причем не по собственному желанию, а с большим треском, с помпой – словом, наглядно-показательное; о том, что ожидало бравого капитана «как максимум», лучше было вообще не думать. Свинцов, который в ту пору был с ним едва знаком, посчитал небесполезным иметь в ОМОНе своего человека и умело, по всем правилам искусства, отмазал попавшего впросак капитана. Сделано это было ценой немалых усилий и жертв; жертвы были, разумеется, из числа мирного населения: какой-то алкаш, не сумевший вспомнить, где и как провел ночь, сел на восемь лет. Свинцов по этому поводу не переживал: в приговоре упоминалось принудительное лечение от алкоголизма, а это было именно то, что требовалось осужденному. Если бы не срок, тот, скорее всего, уже через год загнулся бы от цирроза печени или просто захлебнулся во сне собственной блевотиной. Так что майор Свинцов с чистой совестью мог утверждать, что спас не одного, а сразу двух человек.
Но бог с ним, с алкашом, что о нем вспоминать! В конце концов, кто виноват? Не хочешь становиться козлом отпущения – не напивайся до беспамятства, а еще лучше вообще не пей и фиксируй каждый свой шаг – в письменной форме, за подписями трех законопослушных свидетелей и с печатью нотариуса.
Словом, с тех пор майор Свин и капитан Наза подружились. Дружба их была накрепко сцементирована хорошо припрятанным компроматом – с мясом выдранными из дела свидетельскими показаниями, интересными фотографиями и иными бумажками, которые, при всей своей легковесности, могли утащить омоновца на дно.
Поэтому, когда Свинцов позвонил приятелю по телефону и сообщил, что завтра с утра ему потребуется десяток бойцов в полной выкладке, Назмутдинов даже не пикнул. Утром в условленном месте Свинцова поджидал набитый омоновцами, как стручок горошинами, белый пассажирский микроавтобус «форд» с удлиненной базой и с хмурым Назой на переднем пассажирском сиденье.
Они немного поплутали по пыльным проселкам, отыскивая забытый богом дачный поселок, дважды заезжали в какие-то глухие лесные тупики (причем один раз «Волга» с оперативниками Свинцова безнадежно застряла в гигантской луже, и ее пришлось выволакивать оттуда на буксире), наглотались пыли, промочили ноги, крепко пострадали от комаров и порядочно остервенели. Но все когда-нибудь кончается, и, покинув Москву в семь утра, в десять двадцать семь они прибыли на место. Сняв с приборного щитка «Волги» укрепленную в уютном пластиковом гнездышке рацию, Свинцов отдал приказ разворачиваться. Омоновцы покинули стоящий под прикрытием буйно разросшихся кустов облепихи автобус, по одному бесшумно нырнули в колючие заросли и, казалось, растворились там, как рафинад в крутом кипятке.