Беспризорники России

Мать очень обрадовалась костру. Они с Вовкой натолкали снега в кастрюлю и принялись ощипывать куропатку. Кастрюля шипела на огне, через какое-то время мать добавляла чистые льдинки.

– Ах, какой у нас будет супчик, – приговаривала.

Нинку она вытащила из коляски, и девчушка, укутанная поверх пальтишка старой шалью, не отходила от матери ни на шаг. Она вцепилась в полу пальто и таскалась за матерью от костра к коляске и от коляски к костру. В коляске, на самом дне, под клеёнкой, в мешочках мать спрятала крупу, муку и немного макарон, это было всё из запасов бабы Груши, которая едой ни с кем не делилась.

А когда кто-нибудь говорил о войне, о голоде, она произносила:

– О, я знаю цю ораву. Цих шибенникив… Надо щоб йисты чего було. А йих вытурят – гэть, ох, як вытурят…

По солнцу можно было определить, что время за полдень, и мать торопилась: подбрасывая в костёр хворост, следила, чтобы не сгорели бурки, которые сушились над огнём. Вовку она тоже разула, также в галоши настлала сухих тряпок. Валерка смотрел, как от бурок идёт пар, и думал; а как двигаться по мокрому льду, чтобы не замочить ноги: «Если бы запрячь собак, ехать себе и ехать».

Поели они быстро. Металлические миски мать ставила на снег, суп остывал мигом. Суп получился вкусным, на свежем воздухе, приготовленный на костре – мечта.

Бурки почти высохли. А какое наслаждение братья получили: когда обулись, внутри просохшей обуви дремало мягкое тепло костерка.

Мать предупредила, чтобы они не уходили далеко вперёд, а ехали на санях по очереди. Сани по гладкому льду катились без усилий, толкали их палкой-рогатиной, а Вовка, сидевший на скарбе, где надо, подтормаживал, выравнивал сани.

После «привала» и сытного обеда ребятам хотелось катиться вниз по речушке на обгонки, свободно, не притормаживая, гнать и гнать. Но мать напоминала, чтобы они не замочили ноги, ехали тише.

Солнце увеличивалось, краснело, как будто набиралось тяжести и вроде от этой тяжести опускалось на высокий холм донецкого кряжа. И как-то незаметно начинал подступать ломкий весенний морозец. От того, что они не гнали, мать придерживала, да и усталость росла, тонкая плёнка воды не забрызгивала бурки, мелкие брызги оставались на галошах. Опыт помогал. Мать поглядывала на солнце. Одна она знала, сколько ещё топать, тащить коляску с дочерью.

Речка не особо петляла, она была зажата с обеих сторон возвышающимися кряжами. С северной стороны белым, с редкими проталинами, или продувами, а с южной – наоборот – редкими, белыми пятнами по бурому склону. Тихо и пустынно было в степи – ни единой живой души. А малыш посматривал на порхавших щеглов, нет-нет да и проверял карман – цела ли рогатка, на месте ли пуля: «Вот бы повстречалась какая ещё крупная птица».

В одном месте, после крутого поворота, путь преградила насыпная плотина. Пришлось перетаскивать коляску и санки через неожиданную преграду. Это оказалось нелегко, так как сил у беженцев осталось немного.

Малышу не терпелось спросить мать: далеко ли ещё до тёти Дуни. Но тётя Дуня живёт в городе, а тут, в степи, признаков города не видно, даже – ни одной дороги. У плотины мать сказала:

– Это первый водопой…

Вовка спросил:

– А что, ещё будут плотины?

– Будут, – коротко ответила мать, – впереди ещё, кажется, два водопоя, насколько помнится.

Ему ещё хотелось спросить: почему место, где плотина, называется – водопой? Отвлекла мысль о том, хватит ли сил перетащить санки и коляску ещё через две плотины. Если через эту резво, с ходу ринулись на подъём. Вовка рассчитывал на инерцию. Под плотиной, оказалось, намело много снега. Санки застряли. Мать поспешила им на помощь. Развязали и перетащили скарб на берег, потом санки с небольшим грузом волоком переправили через плотину, поставили на лёд, носили остальные вещи на руках, увязывали. Румын из обоза, когда разбрасывал вещи, сначала кинжалом разрезал верёвку, и жёсткая верёвка расползалась на узле. Мать проклинала всех мародёров мира, пока связывала верёвку, с такой злостью, что у неё горели глаза:

– Ах, чтоб у них хрен на лбу вырос, чтоб, когда «приспичит», они нагинались…

– Мам, а лучше на пятке, – подсказал Вовка, – когда «приспичит» пусть они разуваются.

Валерка и то расхохотался.

Мать тоже рассмеялась. Повеселее стало перетаскивать коляску. А солнце между тем не ждало. И уже вдоль речушки опускались вечерние сумерки. До плотины они гнали санки, теперь под уклон очередь ехать, но им управляться, а каково матери с коляской?! Вовка, как угадал мысли брата, сказал:

– Давай Нинку перенесём в санки. Мне всё равно, что ты один, что вас – двое. Ты усядешься, будешь держать её, чтобы она не свалилась, а я подталкивать.

Малыш согласился. Об этом они сказали матери.

– А как уснёшь, да сковырнёшься на лёд? Ребёнка расшибёте.

– Не сковырнусь. Я уже выспался, – сказал Валерка.

– Я смотреть за ними буду, – заявил брат.

И мать согласилась.

Нинка у ребят не плакала, она терпеливая. Плакала, когда мародёры в квартиру врывались, да в погребе иногда. А если мать её накормит досыта, даже песенки на свой лад поёт.

А водопоев больше не было, плотину одну снесло, другую, наверное, разбомбило или подорвали. Они проскочили незначительные преграды ещё до сумерек. Сейчас совсем стемнело. Мать с коляской шла впереди, а ребята еле тащились, отстав.

Весь день в пути, столько пережито. Мать не зря посматривала на солнце, ночь всё-таки настигла семью в степи. Заметно похолодало.

– Красное большое солнце на закате – к перемене погоды, – сказала мать, – ишь, как подмораживает, а то и метель схватится.

А Валерка не мог понять, почему это сани стали хуже катиться, что-то к полозьям цепляется. Водяную плёнку поверху прихватывает морозцем, и она стеклянно похрустывает, притормаживает. То они шли, стараясь держаться середины, сейчас мать тащилась ближе к берегу и всё напоминала ребятам, чтобы те торопились, двигались, не гнали санки. Легко сказать «всматривайтесь», в глазах появилась какая-то резь, набегали слёзы. Вовка тоже жаловался: «Больно смотреть».

– Это от яркого снега, вы только не трите глаза. Я вот терплю, – предупреждала мать. – Скоро придём в деревню. Там живёт наш родственник. Мы с отцом один раз гостили у него. Не знаю, найду ли тот дом ночью… Сейчас, если там немцы, комендантский час. Опасно. Как доберёмся. Идите тише. Хотя бы людей повстречать.

От таких слов невесело было на душе. Терпели.

В тёмном небе, среди мерцающих звёзд, тонкая закавыка месяца ничуть не прибавляла света. Впереди снежное поле упиралось во что-то тёмное. Мать оживилась.

– Кажется, вербы, а за вербами – сад. Теперь речушка отвернёт в сторону… надо выбираться. – Она стала высматривать, где это сделать.

У высоких, плотно разросшихся ракит, с пологого берега на лёд речушки стекала тёмная лента дороги. На неё-то они и выбрались. Миновав сад, выбрались к деревенским хатам. Проехав несколько, мать свернула к большому продолговатому дому и остановилась у тёмной стены.

Тихо было на улице деревни. Ни собачьего лая, ни людских голосов, ни огонька в окошках. Мёртвая тишина. Боясь нарушить эту тишину, мать шёпотом сказала:

– Вот это клуб… кажется, второй дом Стёшин… как бы не ошибиться. Мы с отцом, когда гостили у него, в кино ходили. Третий? А вот передохнём, я пройдусь посмотрю, вы подождёте. Как бы на патруля здесь не наткнуться… Тоже, небось, черти еще те и здесь.

– Ноги окаменели, – почти простонал Вовка, – иди, мам…

– А кто этот Стёша? – спросил по забывчивости Валерка.

– Ты что, не помнишь? Это папкин двоюродный брат, – сказал Вовка. – Мы ж у них когда-то гостили.

– Тихо!.. – мать, всматриваясь в сумерки, прислушалась, даже привстала на цыпочки. – Кто-то разговаривает, – выдохнула она.

Все замерли, а мать склонилась над коляской. Как бы чувствовала, что Нинка захнычет во сне. Она, словно квочка крылья, распахнула пальто, накрыла коляску. Нинка повозилась, затихла.