Страница 18 из 27
Теперь и братья слышали похрустывающие ледком шаги, приглушённый говор. Показались двое:
– Та отут в закуточку можно зупиныться, – они прошли мимо совсем близко с винтовками за плечами. – О тут и покуремо в затишку… – глухо сказал один из них.
– Пишлы до кинця. Можэ, бабо Луцаря самогон гонэ. Чуе мий кирпатый нос там щось е, – произнёс молодой голос.
– Твоя Луцыриха, колы гонэ, ажно во Львови чуты, – глухо сказал первый. – Твий кирпатый нэгожий.
– Вот так воняе?..
– Так…
– Шо ж ты, був во Львови и всэ мовчишь. Шо там було? Одни украинцы чи и нимцы булы? – спросил молодой. – Булы?
– А як жэ. Нимцы завжды з намы. Бо воны з Бандэрою прийшлы. Чины велыки. Та там ни тильки нимцы булы. Румыны, италийцы, и дажэ ти булы… як жэ йих? О, забув! Та я жэ йих?.. Грицко, а якым ты мэнэ вчора хреном назвав?
– То ж було вчора…
– Ну, якым?
– Голланским хрэном назвав…
– О! И голладцы там булы!..
– Що ты мэни про то, хто там був, ты кажи про Украину. Кажуть, що столицу до Львова перенэсуть, бо в Кыеви руськи живуть, а во Львови всих жидив и маскалив вбылы.
– Вбылы, та чому переносыты, всё будэ нашэ. Треба бильше вбываты маскалив, жидив…
– А коммуняки?
– Вси жиды – коммуняки. Вси!
– А як маскали почнуть нас вбывать?
– О! А нас завищо?! Як воны будуть убываты? У нас – румныци, а то и гарматы, хиба нимцы дадуть? Во Львови про цэ казалы…
Из-за угла вылетел, рассыпая искры, окурок. Дети так затаились, что перестали дышать. От задержки дыхания подкатывал кашель.
– Пийшлы до бабы. Гонэ вона чи ни, но у ней завжды е, – сказал старший.
Они вскинули за спину винтовки и, похрустывая настом, пошли в другой конец деревни. Мать выждала, пока затихли шаги, и чуть слышно сказала:
– Тихонечко идите за мной…
Малышу не терпелось спросить у матери о патруле, которого она так опасается. Ясно, что это были хохлы. Баба Груша так разговаривала и её за глаза все называли – хохлушкой. Он как-то спросил её, почему она хохлушка?
– Это хто навчив тэбэ – хохлы, а я руська. Я русинка. Ото, як скажуть, – баба Груша – «хохлушка». Ты скажим йим, шо воны – хохлы, а Груша – русинка. Русины первые – русские. Вот так.
– Кажется, вот эта хата. Давайте-ка сюда, под эти деревья. Стойте тихо, я пойду узнаю. Сил моих нет. Мать оставила с ребятами коляску, прошла к дому, стукнула в одно окно, потом в другое. Хата стояла за деревьями палисадника, дети слышали, как она стучится. От окна прошла к двери, постучала и в дверь.
– Вовка, что все хохлы – патрули? – спросил Валерка.
– Это патрули – полицаи, – ответил брат. – Ванёк и Колька говорили, «что там, где оккупанты, есть предатели полицаи…»
– Кто там? – послышался приглушённый мужской голос.
– Стёша, это я – Катерина, – ответила мать.
Дверь распахнулась:
– Господи, откуда ты? Заходи!..
– Я не одна, со мной дети.
– Ну, давай сюда детей, где они?
Из двери вышел большой сутулый мужик и за матерью направился к ребятам. Он остановился рядом, высокий такой дядько:
– У тебя тут два экипажа… не растеряла ребят-то?
– Целы. С таким трудом из такого ада выбрались…
– Ну, слава богу. Как же ты отчаялась в ночь пойти? Могли пострелять. Заночевала бы где.
– Где ж заночуешь в степи?
– Как шла-то?
– По речке, утром вышли…
– Утром! – удивился Стёша, затаскивая в сенцы коляску, и помог втащить санки. – Я тогда, в то мирное время, добрался до вас за день, но я на лошади… Речка не шибко петляет – путь получается короче… ну да. Где же Алексей? Живой? – расспрашивал он, задвигая засов двери.
Разговор получался как приветствие. Вы-де не у чужих, и я, как глава семьи, принимаю вас.
Где же ему быть… – ответила мать, – там, где все. А живой ли? – она шмыгнула носом, – чует сердце: живой, чует. Сны подсказывают – живой.
– Сюда, вот сюда идите, – Стёша распахнул двери в хату.
Свет керосиновой трёхлинейной лампы, висевшей посредине комнаты, показался вошедшим ярким. В глазах появилась резь, слёзы, они сморгнули, отвернулись от лампы.
За большим длинным столом сидела семья Стёши. Дети, какие-то старухи, тётки, молодые люди – и все смотрели на негаданных гостей.
Хозяин поставил коляску в сторону от порога, назвал мать по имени. Из-за стола встали дородная тётка и седоволосая старуха, сутулостью похожая на Стёшу. Тётка принесла стулья для всех, а старуха подошла к ребятам:
– Давайте-ка раздеваться.
Они сняли пальтишки, шапки, галоши, сели на лавку и стали стаскивать бурки:
– Боженьки-то, боженьки, а ноги синие – синюшие, как у мертвяков, – причитала старуха, – в галошах хлюп-мокрота… давайте-ка суконную вязёнку.
Кто-то из детей подал бабушке рукавицу, и она тут же принялась растирать детям ноги.
– Киньте в печь поленце. В жар чайник поставьте, чугун с водой пододвиньте, – распоряжалась старуха.
Стёша вполголоса о чём-то продолжал расспрашивать мать, братьям казалось, что голос у него такой же лохматый, как он сам.
Их поили «узваром», как говорила бабушка, кислым, горячим. Она ещё предлагала кутью, ноги горели огнём. Валерка дремал. Усталость сказывалась. Все, что происходит не на самом деле, а во сне. Он не сидел, а летал по воздуху и опустился на жёсткую, тёплую подстилку, кто-то командовал:
– Всё мокрое на загнетку…
Сон мягкий, тёплый, будто летний воздух, обволакивал, гасил сознание.
Глава II
Труженик всегда нацелен на работу. Если присмотреться, дни у них начинаются однообразно. Они как заводные, – в делах.
Что-то так грохнуло, малыш вмиг очнулся. Перед глазами белый снег, он вскинул руку, но не достал.
– Ах, что б тебе, дети спят!.. – услышал шёпотом произнесённый упрёк. Вовка тоже проснулся, и всё стало понятным. Они лежали на печи. Ощущение голода пронизывало с головы до пят. А внизу – шёпот: – Нешто так дрова швыряют…
– Я уронил их, отец вон сколь напихал – гору… – у печи внизу кто-то оправдывался.
Братья переглянулись, придвинулись к краю и посмотрели вниз с печи. Сквозь окна – веером солнечные лучи уперлись в крашеный пол, обозначили зеркальные квадраты. Они стали прислушиваться и вспоминать. Прислушиваться к тому, что происходит в хате, а вспоминать – что в семье говорили о Стёше.
От печи по направлению к выходу шёл рослый парень. Он посмотрел в сторону ребят и сказал:
– Они не спят, таращатся, будто сычи.
Скрылся за дверью. Тут же выглянула старуха и посмотрела на печь: – Живы, бедолахи?
Она словно себя спрашивала или убеждалась в чём. Убедившись, скрылась, продолжая с чем-то возиться, что-то отодвигать, стучать крышками кастрюлей.
О Стёше отец с матерью говорили, что он обитает среди хохлов. Ушёл из шахтёров, купил хороший дом, живёт большой семьёй, не бедует. Говорилось до войны, а сейчас всё поменялось…
Малыша толкнул Вовка:
– А где мамка?.. Вчерась сколько было народу, играли в карты, сегодня куда-то все подевались.
– В карты? – удивился Валерка.
– Да, а ты что, не видел? Мы зашли, а они сидят за столом и режутся.
– Я не видел. Давай спросим бабушку, где мамка…
– Спрашивай.
– Нет, спрашивай ты. Спрашивай, где наши штаны, одежда. Вчера столько народа, сегодня – никого. Одна эта старуха…
– Вы что это шушукаетесь? – показалась старуха. – Вставайте. Все давно встали.
– У нас нет штанов, – сказал старший.
– Вот ваша одежда на лавке, – Варвара занялась своими делами.
Братья спрыгнули с печки, проскочили к лавке, быстро облачились во всё чистое и сухое.
– До ветру во дворе умываться в сенцах. Меня зовут – бабушка Варвара, – ласково говорила она.
– Знаем, мамашка говорила, – смело сказал Вовка.
Сегодня бабушка Варвара в светлой кофте, волосы зачёсаны на пробор, сухая, высокая и вроде не такая гнутая, как Стёша.
Братья выскочили на улицу. Яркое солнце ослепило, а свежий воздух приятно отдавал дымком, с запахом хвороста. Необычную тишину нарушали чирикающие воробьи в густых, колючих кустах шиповника, – сколько их там возилось! У Валерки ёкнуло сердце охотника. Он полез в карман за рогаткой – нету!.. И тут из-за сарая с охапкой дров выдвинулся Витька, кивнув головой на хатку, крытую потемневшей соломой, сказал: