Блаженны алчущие

Его поведение взбесило Картмора. — Ты не в настроении? — злобно процедил Оскар, награждая болезненным, но не опасным уколом. — Мне зайти попозже?

Что ж, Алый Генерал заслуживал достойного противника. Да и неплохо бы показать напоследок, на что способен.

Напомнив себе, что Оскар — тоже Картмор, Кевин атаковал.

Он быстро втянулся в эту жестокую игру — единственную, чьи правила понимал, единственную, где у него был шанс пусть не выиграть, зато проиграть по-честному. Хотя бы один, маленький порез!.. В бесившей ухмылке противника виделись улыбки всех тех, кто смеялся над ним. Пусть не расслабляется слишком — рано или поздно найдется управа даже на Оскара Картмора.

В жилах разгорался огонь, возвращая его к жизни, заставляя снова и снова бросаться на противника. Когда Оскар сломал ему правую руку, он перехватил меч в левую — и продолжил.

Кевин вложил в это сражение всего себя, все свое мастерство и свой гнев… И был разбит, сражен, размазан по земле. Как и следовало ожидать.

В голове звенело — наконец-то блаженная пустота. Спину холодила мокрая грязь, сверху, меж сдвинувшихся крыш, виднелся кусочек серого неба и ползло облако.

Онемевшее тело Кевин почти не чувствовал. Боль блуждала повсюду, в то же время словно оставаясь вне его.

— Один неплохой выпад, всего один!

С трудом повернув голову, Кевин увидел, как Оскар изучает рану на боку. Фламберг оставил прореху в его куртке и кровавую полосу на уровне нижнего ребра.

Я все же достал его, с усталой гордостью подумал Кевин. Пусть только лишь раз.

Он был готов.

— …Но и это больше, чем я видел за последние пару лет, — Картмор удовлетворенно кивнул. — И достаточно, чтобы спасти твою жизнь. Прирезать бы тебя, конечно. Заслужил, за наглость… — Он окинул Кевина придирчивым взглядом. — Но, по правде, жаль убивать подающего надежды бойца из-за какой-то поблядушки.

Не смейте звать ее так!.. Когда он открыл рот, чтобы возразить, оттуда вырвался лишь хриплый стон.

— Брату следовало выкинуть ее в окно, когда родилась. От баб одни проблемы. Если оправишься — приходи. У меня есть для тебя местечко.

Кевин лежал и слушал, как затихают шаги, не в силах пошевелиться.

Дождь переходил в буйный ливень. Капли, крупные, сильные, жестокие, обрушили на Кевина миллионы ударов. Он представил, что они размывают его тело, словно сгусток грязи, и сносят вникуда. А пока что по земле растекалась, смешиваясь с водой, его кровь.

Редкие прохожие, заглядывавшие в проулок, смотрели на полумертвого мужчину с опаской. Много позже, когда ливень уже стих, к Кевину подошла молодая женщина. Сочувственно причитая, она склонилась над ним, а ее ловкие пальцы шарили по его поясу в поисках кошеля. Кевин поймал одно тонкое запястье и сжимал, пока не услышал хруст костей и вопль.

Воровка убежала, скуля, а Кевин начал подниматься. Это оказалось непросто — вот теперь боль накинулась на него с мстительной злобой, при малейшем движении пронзая от головы до пят.

Приходилось тащиться, опираясь на стены единственной рабочей рукой. Он чувствовал на себе взгляды встречных — некоторые смотрели презрительно, со страхом, немногие — с жалостью. Этих последних убить хотелось особенно сильно, но он мог только рычать, когда кто-то подходил слишком близко.

Хотя в глазах темнело не раз и не два, вырубился он только на пороге дома. Соседи оттащили Кевина наверх.

Грошовый лекарь, который осматривал его и в прошлый раз, поцокал языком: — Про любого другого я бы сказал — как минимум останется калекой. Но, зная вашего сынка, не удивлюсь, если он встанет на ноги через пару недель и будет как новенький. Но не обольщайтесь заранее, сударыня, — с таким же успехом внутри у него может что-нибудь лопнуть, и, заснув, он больше не проснется.

Мать, сидевшая у кровати, промолчала, но на лице ее читалось то, что Кевин знал и сам: так было бы лучше для всех.

Вскоре он провалился в беспамятство, и в бреду ему чудились чьи-то ласковые руки.

А потом очнулся и выжил, еще как. Почему, для чего, он сказать не мог. Просто такое невезение.

II.

Тихая и самодовольная, улица Послов тянулась к югу от дворца, параллельно высокой каменной ограде дворцового сада. Старый дом из серого камня, где поселился Хилари Велин, казался на ней не слишком к месту; зажатый между двумя другими, куда более нарядными зданиями модной отделки, узкий фасад особняка, весь заросший плющом, выглядел умилительно старомодным — так же, наверное, смотрелся бы его хозяин, если бы его поставили в одном ряду с владельцами остальных особняков этой улицы: послами дружественных государств, могущественными лордами, влиятельными священнослужителями.

Это при том, что, будь на то желание Познающего, ему, как лекарю правящей семьи и человеку высокой учености, наверняка нашлось бы местечко и в самом дворце. Тогда Кевин точно не смог бы прийти и запросто побеседовать с Велином, да и сейчас не удивился бы, если б его погнали отсюда палками. Но дверь перед ним открыл сам хозяин и, дружелюбно улыбнувшись, зашаркал, переваливаясь, в глубь дома, взмахом единственной здоровой руки предложив Кевину следовать за собой — так, словно они давно условились об этом визите, и Велин уже заждался гостя.

Оправившись от удивления, Кевин заложил за собой засов и в один широкий шаг нагнал ученого, передвигавшегося не без труда. Тот охотно оперся на предложенный ему локоть, а потом Познающий и Ищейка пошли рядом, первый — с самым спокойным и добродушным видом, второй — недоумевая, не произошло ли здесь ошибки и не спутали ли его с кем-то другим.

— Не знаю, помните ли вы меня, я — Кевин Грасс, из отряда…

— …Ищеек, разумеется. Молодой человек, который так хорошо знал слярве.

— Вам покажется странным, что я к вам заявился… — Кевин сам удивлялся своей вежливости. Может, дело было в том, что требовать по долгу службы он привык, а просить что-то для себя — нет. А может, и в том, что старый Познающий внушал ему невольное уважение, несмотря на то, что казался рассеянным простаком, почти дураком, какими часто бывают очень умные люди в повседневной жизни.

— Ну что вы! Я так и думал, что вы ко мне заглянете. Особенно после того, как мне передали книгу. Ведь вы расследовали эти убийства, а я тоже веду своего рода расследование, правда, в четырех стенах. Совершенно естественно, что мы должны делиться плодами работы.

Кабинет ученого располагался на первом этаже: большое, просторное помещение, залитое светом из высокого окна, выходившего во внутренний двор. Все было завалено бумагами, свитками, книгами, столь же многочисленными здесь, сколь бутылки — в кабинете Роули; стояло несколько чернильниц, с торчащими из них перьями — на столе, в нише окна, а вот и еще одна притаилась на полке — как будто хозяин кабинета, не имея возможности быстро передвигаться, боялся упустить, не записав ее тут же, какую-нибудь ценную мысль.

— Я, действительно, пришел спросить, пригодилась ли вам книга, и удалось ли что-то выяснить, — проговорил Кевин, поглядывая по сторонам. — Дело в том, что скоро я уезжаю из города, вероятно, навсегда. И даже если из сообщников Веррета что-то выбьют, я уже этого не узнаю. А мне хотелось бы… Хотелось бы понять. Это и привело его сюда на самом деле: последняя дань любопытству, которое зажгло в нем то первое убийство в храме Святого Сердца.

Книга — та самая, толстый том в обложке из тисненой кожи, — лежала на столе в окружении других, раскрытая. По желтоватым листам бежала хитроумная вязь значков слярве, а на самом верху правой страницы над значками нависал один, выведенный крупно, жирными линиями. Извилистая буква Х, пересеченная горизонтально. "Маэль". Сразу под ним — три одинаковых значка, означавших на слярве шестерки.

— Жаль, что отвлекаю вас от дела… — пробормотал Кевин, заметив исчирканные листы рядом с книгой. Познающий занимался переводом и, судя по хаотичным прыжкам строчек и бесчисленным зачеркиваниям, процесс шел непросто.