Блаженны алчущие

— Дайте фонарь, там какая-то хрень на полу.

Может, большой мешок? Нет…

Сзади в голос завыл мажордом. Вой тут же оборвался звуком удара и коротким визгом — это, конечно, постарался Оскар.

К двери привалился мертвец — свет фонаря лишь помог подтвердить то, что Кевин понял уже сам. Высветил приоткрытый рот, остекленевшие глаза, золоченую брошь на плече…

Кевин еще поднажал, расширяя щель, потом, ухватив тело за ногу, втащил его внутрь. Немолодой мужчина в дорожных одеждах бескостно обмяк на полу, на затылке запеклась кровавая рана.

Кевин внимательнее посмотрел на фонарь… Так и есть.

— Твоих рук дело, слизняк? — Он обернулся к мажордому.

Тот стоял на коленях; по обрюзглому лицу текли слезы и сопли. — Это случайность, господа, клянусь! Я хотел только немного оглушить его милость, чтобы убежать, спастись… Он отказался брать меня с собой…

Жирдяя можно было понять — подыхать за какого-то там Веррета никому не захочется.

— Я сам не думал, что посмею… Когда он начал падать, я испугался, шагнул назад — а он как-то так задел дверь, что она захлопнулась… Я даже не думал, что от такого удара можно умереть! Но ведь если его милость — государственный преступник, предатель, это же не преступление, да? — оживился мажордом. — Я даже правильно поступил, не дав ему уйти. Хотя мне все равно ужасно жаль…

Так-то так, только жирдяя уже ничто не спасет. Он был обречен с того момента, как Оскар Картмор и Кевин Грасс вошли в подвал.

Теперь, когда они знали, что произошло, его объяснения и оправдания никого не интересовали.

— Займись им, — обронил Оскар, а сам склонился над телом, обыскивая по-быстрому.

Кевин шагнул к мажордому. Тот то ли верно понял это движение, то ли услышал слова генерала, потому что принялся скулить и выть по новой, икая от ужаса. Одна из его штанин потемнела; в воздухе резко запахло мочой.

— Боги, Боже, пожалуйста, не надо…

Мерзкая работенка — как раз для Кевина.

Хотя… Почему, собственно? Он подумал — и не нашел ни одной причины, по которой должен выполнять чьи-то приказы, тем паче — кого-то из Картморов. Он мог развернуться сейчас, выйти и пойти восвояси. Он был свободен.

Разогнувшись, Оскар покосился на Кевина, явно недоумевая, в чем причина задержки. Подошел к жирдяю, сгреб его за волосы и лениво перепилил открывшуюся дряблую глотку.

— Все надо делать самому. Идем, — Даже не взглянув на человека, захлебывавшегося кровью у его ног, он вытер нож о рукав и с юной прытью взбежал по лестнице.

Что-то подсказывало Кевину: этот момент Оскар ему не забудет. И плевать.

— Не думал, что все так закончится.

Они с Оскаром стояли перед горящим особняком, в отсветах багрового зарева, превратившего звездную ночь в еще один день в преисподней. Вокруг с руганью и потасовками делили добычу головорезы, корчились раненые, на которых никто не обращал внимания; но даже в угаре и боли вся эта шваль не забывала держаться подальше от Алого Генерала.

— Закончится? — фыркнул Оскар. — Что это, к чертям, значит? Мы раздавили одну гадину — завтра приползет еще сотня. Все закончится не раньше, чем мы сдохнем. Да и то, только для нас.

По его лицу, обращенному к пожару, ползали огненные черви; волосы и бородка, медные с проседью, отливали багряным цветом запекшейся крови. Кевин никогда не замечал, чтобы Оскар засмотрелся на хорошенькую девушку или поднял глаза к небу, но сейчас он, похоже, любовался игрой пламени, пожиравшего останки дома Верретов. И выглядел почти счастливым, точно моряк, что вдохнул соленый морской воздух после долгих месяцев на суше.

Человек на своем месте — так хотелось сказать об Оскаре Картморе, неподвижном среди дыма, воплей, хаоса и смерти.

— Я хотел узнать, кто стоит за заговором, — объяснил Кевин. — Оказалось — старый дурак, которого прихлопнул собственный слуга. А для чего заговорщикам понадобилось совершать свои убийства таким причудливым способом, мы, похоже, никогда точно не узнаем.

Во всяком случае, я.

Грохот, звон и вопль, слившиеся воедино. Какой-то несчастный болван выскочил из окна на верхнем этаже. Он был одет в огненное оперенье, но улетел недалеко.

То ли кто-то из слуг, то ли головорез Оскара, слишком увлекшийся грабежом, чтобы вовремя дать деру. Не все ли равно? Один удар меча, и почерневшее лицо расслабилось навсегда.

— Тебе б в сестры милосердия, Грасс, — процедил Картмор сквозь зубы, когда Кевин снова встал рядом. — У меня нежная и чувствительная душа.

— Я заметил. Что это было, в подвале? Почему ты по-быстрому не прирезал ту крысу?

— Просто не захотел.

— Я-то думал, меня уже ничем не удивить. У кого-то слабость к девкам, у кого-то — к писклявым младенцам. Был у меня в отряде один, зарезать старика или бабу — как в зубах ножом ковырнуть; мог бы, глазом не моргнув, пошвырять детишек из окон на пики — да и швырял. Но когда ему пришлось прикончить шавку, едва не вцепившуюся ему в горло, ревел потом, как маленький. Так и сдох, спасая суку со щенками из дома, который сам же и поджег, — Алый Генерал смачно сплюнул — то ли выражая так свои чувства по этому поводу, то ли просто потому, что захотелось отхаркнуть. — Каждый глуп по-своему, но чтоб сломаться на этом визгливом старом трусе, на зажравшейся прислуге? У такого извращения и названия-то нет.

Кевин поморщился. — Идите в задницу, мой лорд. Да мог я его прикончить, мог. Просто стало вдруг противно. И я впервые спросил себя — а на кой, собственно, мне тогда это делать?

Похоже, ту жажду, что требовалось заливать чужой кровью, утолила бойня в Доме Алхимика. На долю Кевина остались лишь отточенные до совершенства движения и пустота внутри с привкусом праха.

— Ты еще слишком молод, Грасс, чтобы задаваться философскими вопросами. За тем, что тебе за это платят! Тех, кого ты сам жаждешь прикончить, тебе придется убивать за свой счет, в порядке, так сказать, благотворительности, — Генерал разговорился, видно, пребывал в неплохом настроении. — И ты еще хотел войти в Свору! Там место только тем, кому не нужна причина, чтобы убить — и очень весомая, чтобы не убивать.

— Когда-то хотел.

— Перехотел? — Оскар усмехнулся. — Чего ж тогда вашей милости угодно?

— Ничего. Мне ничего не нужно.

Он много раз повторял эти слова, другим и себе, — пока, наконец, они не стали правдой. Вещи, которые стоили того, чтобы их желать, существовали на свете не для таких, как он. А драться за объедки Кевин устал.

— И чем тогда займешься? Продолжишь обрастать жирком среди твоих Ищеек?

— Подамся в наемники.

Это позабавило Алого Генерала. — Ну-ну. Тебя ждет отличная карьера, если посреди сражения начнешь размышлять. "А хочу ли я прикончить этого малого? И зачем мне это делать?"

— На поле боя все просто. Ты убиваешь, чтобы не убили тебя.

— А тут, что, по-другому? Эх, Грасс, — Генерал покачал головой, — ты еще так наивен. Как дитя малое.

Кевин усмехнулся в ответ. — А когда-то вы говорили, что у меня — черное сердце.

Оскар зевнул. Возбуждение схватки исчезало вместе с блеском в глазах, и его резкие черты снова застывали в гримасе презрительной скуки. — Но оно у тебя есть, Грасс, и в этом твоя проблема.

Неплохая эпитафия, если подумать.

— Что ж, прощайте. Спасибо за все.

Для злобной твари по убеждениям и призванию, Оскар и впрямь немало сделал для него. Больше, чем те, у кого для этого имелись все основания.

— Что-то подсказывает, что мы еще увидимся — если проснешься. Ну а коли нет, так и отправляйся к чертям, — Оскар отвернулся, показывая, что разговор закончен.

Отвесив прощальный поклон его спине, Кевин зашагал прочь, по улице, освещенной отблесками противоестественной зари. Крики и треск дерева доносились все глуше и глуше — скоро они совсем затихнут, и он останется наедине с собой.

Ему будет не хватать Алого Генерала — редкого человека, который не прикрывал жажду крови красивыми словесами, а совершая мерзкие поступки, не искал им оправданий. Оскар был прав: убивать — единственное, на что Кевин годится, то, для чего родился на свет. Этим и он и займется, оставив вопросы людям получше него.