Блаженны алчущие

Кевин сильно подозревал, что единственный, от кого зависела его участь, был Филип. У того вполне хватало влияния, чтобы добиться от судей той кары, которую считал подобающей, а значит под приговором с таким же успехом могло стоять его имя.

— Позора не избежать, — закончила мать, поджимая губы.

— Да какой там позор!.. — в раздражении огрызнулся Кевин. И не надоело ей это слово?

— Неужели ты решил..! — она не договорила.

— Решил… что?

— Ты так спокоен… То, как ты говоришь об этом… — Мать колебалась, не доводя мысль до конца, что было на нее не похоже. — Словно знаешь, что тебе не придется предстать перед палачом!

И тут он понял. Иногда благородные люди, приговоренные к позорному наказанию, накладывали на себя руки в темнице. Как те двое молодых дворянчиков из друзей Бэзила Картмора, про которых ему рассказывал Филип: обвиненные в мужеложстве, они предпочли лучше удавиться в своих камерах, чем выйти на городскую площадь в колодках.

— То есть вы считаете, что я должен покончить с собой? — уточнил он.

— Значит, я правильно тебя поняла? — Мать смотрела на него, вздрагивая от напряжения, бледная, как смерть; Кевин догадывался, чего ей стоит этот разговор, но ему было ее не жаль.

Всю жизнь он провел под гнетом ее ожиданий, изо всех сил стремясь выполнить то, что она задумала для него, какими бы фантастичными ни были эти планы.

Теперь самое ужасное свершилось — он подвел ее, разочаровал. И понял, что ему все равно. Ведь он давно уже не любил ее — как только не замечал этого раньше?

— Я хотел узнать у вас, — Странное веселье пробудилось в нем. — Рекомендуете ли вы мне такой вариант?

— Как я могу!.. Ты не можешь меня об этом спрашивать. Я — твоя мать. Она ломала руки; Кевин никогда не видел свою непреклонную матушку в таком смятении.

— Но и не отговариваете… Понимаю.

Ты знаешь, что дела твои плохи, когда родная мать советует свести счеты с жизнью! Это было даже забавно, и Кевин, в конце концов, засмеялся, с непривычки хрипло.

— Успокойтесь, — прозвучало грубее, чем он задумывал. — Даже в голову не приходило. — И забил последний гвоздь в свой гроб. — Не такой я дурак.

Ужас уходил из серых глаз матери, сменяясь чем-то другим, знакомым. Так она смотрела на его отца, в те редкие разы, когда тот заявлялся домой, как обычно пьяный вусмерть. Кевин знал, что в этот момент окончательно перешел для нее в разряд людей, не стоящих уважения.

Она-то, безусловно, выбрала бы такой выход, без колебаний и жалости к себе. Как подобает леди из рода Ксавери-Фешиа.

— Что ж, — прошептали бескровные губы. — Придется жить еще и с этим позором.

Кевин пожал плечами. — Ну, вам не привыкать стать.

Она вздрогнула, словно ее ударили, но тут же овладела собой. — Ты прав. Не привыкать.

Больше говорить им было не о чем, и вскоре они расстались, обменявшись парой пустых фраз на прощание.

Нет, Кевин не собирался бежать от наказания — он ведь с самого начала знал, на что идет, и чем это должно закончиться. И что ему позор, что ему взгляды любопытного сброда, когда он еще видел перед собой глаза Офелии, полные слез, слышал презрение в голосе того, кого когда-то считал другом. Никто не может лишить человека достоинства, кроме него самого, а с этой задачей Кевин справился блестяще. Остальное — детали.

Назавтра настал день представления, и в кой-то веки из невидимки Кевин превратился в центр внимания.

Сперва его, вместе с двумя другими бедолагами, провели сквозь улюлюкающую толпу, под свист, оскорбления и пинки. На долю Кевина их пришлось больше всего — то ли потому, что его преступление возмутило народ, то ли потому, что он был эксучеником Академии, а значит — из благородных.

Чернь всегда радуется, когда кого-то, кто стоит выше нее, опускают до ее уровня, и честно говоря, Кевин мог это понять. О, если бы увидеть в таком положении кого-то из Беротов, Мелеаров, а лучше — Картмора, тогда б и умереть можно было спокойно.

Его заковали в колодки у позорного столба; с возвышения он высматривал в толпе знакомые лица, приглядывался, не остановится ли в отдалении карета. Но, похоже, про него все забыли. Ненависть Картмора оказалась столь же ничтожной, как его дружба: впрочем, людям, у которых впереди блестящая и счастливая будущность, незачем оглядываться на неприглядное прошлое, вспоминать про то, что выбросили за ненадобностью.

Народ основательно подготовился к развлечению: в Кевина с собратьями по несчастью швыряли мелкие камни, тухлые яйца, даже дохлых кошек. Что ж — все они лишь исполняли роли в древнем ритуале, в котором Кевину на сей раз досталась не роль зрителя, а главная — козла отпущения. Как сотням других до него, на чьи страдания он когда-то равнодушно взирал. Главное — сыграть достойно.

Чернь его самообладание взбесило еще больше: собравшиеся выли, ревели, грозили, море уродливых морд. Чужаки, которые ничего для него не значили. Кевин смотрел на них и на себя словно издалека, запертый в своей голове.

Потом явился палач, чтобы прижечь каленым железом руку, которая поднялась на отца — еще один ритуал, придуманный другими отцами, чтобы держать в страхе своих детей. Боль окатила Кевина, как ведро горячей воды, пригвождая к телу, к жизни. На несколько почти блаженных мгновений он перестал быть собой, превратился в обычное животное, что корчится в муке. Весь — боль, ни воспоминаний, ни мыслей. До него донесся собственный судорожный вдох.

Потом его секли плетьми. Палач постарался на славу — взлохматил, вспорол спину до кровавого месива.

Мать тоже пришла на экзекуцию, вероятно, чтобы поддержать, а также потому, что никогда не уклонялась от вызова. Ей отвели место в первом ряду — никто ее там не задевал, ведь на этот счет тоже имелись традиции.

В конце концов, агония боли захлестнула его, унося на своих багровых волнах куда-то далеко и высоко, в бред, странным образом близкий к экстазу. А до тех пор Кевин смотрел, как ветер треплет седые пряди матери и восхищался ее несгибаемой осанкой и тем, что она не отводит глаз.

I.

16/11/665

У осажденных не было ни единого шанса. Только не против Алого Генерала, только не против его Своры, самых умелых и самых беспощадных убийц во всем Сюляпарре.

Матерым псам в осаде особняка пособлял поджарый, голодный молодняк из тех, кто, мечтая занять место в Своре, рвался доказать, что готов кусать и драть на равных со "стариками".

Одного из этих новичков, зеленого, с выпученными глазами, как раз выворачивало наизнанку в углу нарядной комнаты, прямо на блестящий паркет.

Возможно, не по нутру пришлись вопли мальчишки-слуги, валявшегося на полу с вывороченными кишками. Или смутил Чокнутый Марч с его забавами. А может, дело было в запахе. Не исключено, что юнец просто съел с утра что-то не то.

Кевин Грасс в последнее время тоже стал излишне чувствителен, а потому поспешил добить раненого служку точным ударом в шею.

Что ни говори, а люди лорда Веррета заслуживали лучшей смерти, чем та, которая пришлась на их долю. Сражались отважно, не только охрана, но и обычные слуги, от женщин и стариков до последнего мальчишки на побегушках. Стреляли из окон, лили кипяток, бросали на головы нападавшим стулья и все, что попадалось под руку. Захват городского особняка Верретов уподобился взятию крепости в миниатюре.

Шайку бандитов такое сопротивление могло бы спугнуть, а вот Свору, увы, только раззадорило. Те, кто служил Алому Генералу, боялись лишь одного-единственного человека на всем белом свете, зато его — пуще Темного Властелина, и по приказу Оскара Картмора, не задумываясь, прыгнули бы в огонь. Одному из Псов разбило голову каминными часами (их тут же присвоили его подельники), другой, обварившись, подыхал от ожогов, но в итоге особняк пал.

Нет, у защитников дома не было ни единого шанса, и теперь через выбитые двери и окна на них обрушилось кровавое возмездие за излишнюю преданность.