Блаженны алчущие

— Тише, тише, — он приложил палец к губам. — Даже здесь нас могут подслушать.

— Мне все равно, — повторила Офелия, с тем ребяческим упрямством, что ей всегда было присуще. — Они сказали, что я не должна никому рассказывать, иначе им придется убить Ке… его. Но откуда я знаю, может, они уже его убили. Они тут все лжецы, все, все, даже Филип! Вы ведь меня им не выдадите, правда?

Стоило бы позлорадствовать — дочь белобрысой ведьмы доказала, что яблоко от яблони недалеко падает. Он мог только представить, какую рожу скорчил отец, как бесилась Анейра, когда Офелия преподнесла им такой сюрприз. Но круглые серые глаза смотрели на него с отчаянной надеждой, и на это ему не хватило бессердечия.

— Разумеется, нет.

— Я просила их, столько раз, но меня никто и слушать не хочет. Они только врут. Говорят, что Ке… он не желает меня видеть и давно женился, даже врут, будто мой малыш умер, но я знаю — это неправда! Сперва они сказали, что он родился мертвым, но я-то слышала, как он кричал, хотя и лежала почти без сознания, и тогда они сказали, будто он умер после, но это тоже вранье! Ведь очень дурно так врать, правда? Дурно даже соврать, если съел лишний кусок торта, или что-то такое, хотя вреда от этого мало, а так обманывать — грех, большой грех! И мать всегда знает, жив ли ее ребенок, правда? Вы ведь мне верите?

От ее слов веяло холодом, жившим в этих стенах, леденившим душу, а не тело. Родилось неудобное дитя живым или сестра слегка тронулась от горя? В последнее поверить было менее страшно, но он слишком хорошо знал их, свое семейство.

— Вы мне верите? Ее взгляд умолял, требовал. Почему, почему этот разговор случился именно сегодня? Когда ему, как никогда, нужна вся его решимость, контроль над собой. Бэзил коснулся кольца…

— К сожалению, вполне, сестра.

Сестра уставилась на него с выражением человека, перед которым вдруг сама собой отворилась дверь, в которую он давно и безнадежно бился. — Ну вот! — воскликнула она почти торжествующе, как только обрела дар речи. — Они мне пытались внушить, что у меня не все в порядке с головой, но даже если бы я сошла с ума, я все равно знала бы, понимаете? Но ведь это грех, правда? Нельзя разлучать мать и ребенка! Как же они могут?

Почему она ждет ответа от него?

— И тем не менее, не вы первая, не вы последняя. Его матери тоже запретили видеться с детьми, за несколько месяцев до того, как их разлука стала вечной. Леди Филиппа хотя бы узнавала, как живется ее сыновьям, через слуг и свою юную сестру Вивиану.

Офелия помолчала, вбирая в себя услышанное. — Я… Я хочу хотя бы, чтобы мне позволили увидеть его… Ну хотя бы разок! Это так жестоко!..

Увидеть его… Какая наивность! Может, дитя и дышало, когда родилось, но что такое искра жизни рядом с репутацией Лорда-Защитника?

— Какой бы ни была правда… Тебе лучше постараться забыть об этом, — он скривился от горечи собственных слов. — Ты ничего не добьешься, а следить за тобой начнут еще пристальнее.

— Тетя Вивиана говорит то же самое. Но как я могу забыть? Я прежде забуду дышать!

И я тоже, подумал он. И я тоже.

— Вы должны мне помочь! — Она сжала его запястья своими пухлыми влажными пальцами, с силой, приданной переживаниями. — Ведь поможете, да? Меня они не слушают, но ведь вы мужчина, и вы не опозорили семью, и если вы их попросите, попросите отца…

— Я ничем не могу тебе помочь, сестра. Я здесь ничто. У меня нет власти, нет мужества. Я самому себе помочь не в силах.

Мне не нужно еще и твое горе, когда я тону в своем…

Он вырвался от нее, почти испуганно, и спасся бегством, еще долго слыша, даже когда закрыл за собой дверь и завернул за угол, ее тихий плач.

Дорога была долгой и унылой — достаточно времени, чтобы передумать множество темных мыслей. Вверх и вниз, вверх и вниз по холмистой местности, а потом — только вниз, к вонючей реке, к шумному мосту, среди крика и гама, резавших чувствительный слух.

В довершение всех бед, пришлось проехать мимо виселиц, и хотя сегодня они, кажется, пустовали, а народу на площади Правосудия собралось негусто, Бэзил поплотнее задернул шторы паланкина и на всякий случай заткнул уши.

Если когда-нибудь будут казнить тебя, дядя, я, так и быть, сделаю над собой усилие, и не отведу взгляда.

В вине Оскара Бэзил не сомневался; дядя сам признался в том, что убил его лучшего друга. Кто послал дядюшку на дело тоже было очевидно — тот подчинялся лишь одному хозяину.

Закон и обычай гласили, что нет преступления чернее, чем покуситься на собственного отца. Предрассудки… Порождения мира, где добро и зло вывернуты наизнанку, а руки героев замараны кровью; придуманные сильными как орудие против слабых, отцами — против детей, хищниками против добычи.

И все же… Даже понимая это, он нуждался в последнем доказательстве, последнем камне на чаше весов. Еще одна смерть оставалась неотмщенной, и когда Бэзил будет знать ее виновника точно, то не остановится уже ни перед чем.

Ведь так?..

На самом деле, ему повезло, что Гвиллима Данеона заперли в темнице надменного Дворца Правосудия, а не отвезли в Скардаг, куда попасть без особого разрешения было почти невозможно. Во дворце он с удовольствием убедился, что служители Закона по-прежнему насквозь продажны — это успокаивало, как то, что солнце восходило каждое утро на востоке и садилось на западе.

В прошлый раз, двери темницы открыл перед ним кошель серебра; сегодня, Бэзил подозревал, придется доложить сверху еще что-то. Он коснулся кольца… Нет, только не его.

Та беседа с людоедом врезалась в память шрамами, которые не сойдут никогда.

Темная камера, пахнущая так, что тошнота подступает к горлу. Затянутое решеткой крошечное окошко, расположенное под самым потолком, чтобы узник не мог, дотянувшись, взглянуть на небо. Голые стены, груда грязной соломы на полу, из обстановки — лишь чан для дерьма.

И сам заключенный — полутруп с горящими глазами, трясущийся, как в лихорадке. Дико было слышать из бескровных уст знакомый голос: — Бэзил, мой мальчик! Право же, я очень рад вас видеть!..

— Я принес вам немного еды, подумал, что вас, должно быть, плохо кормят. Это просто хлеб, — добавил Бэзил поспешно, увидев, как алчное выражение вспыхнуло на изможденном лице людоеда, как скрючились, будто когти, костлявые пальцы закованных в кандалы рук. Еще потребует, чтобы Бэзил накормил его человеческой плотью!

— Хлеб… — повторил старик, как завороженный.

Когда Бэзил, достав сверток, развернул тряпицу, в камере пахнуло теплым запахом свежей сдобы. Следующий шаг — подойти к людоеду, чтобы отдать еду, дался ему с трудом. Пожалуй, и кто-то похрабрее поостерегся бы на его месте!

В конце концов, Бэзил просто бросил Данеону кусок хлеба, и тот, ловко поймав его, зарылся лицом в мякоть. Вздрагивая от жадности, отрывал по щепотке, приговаривая: — Нельзя есть слишком быстро, мой мальчик! Может вырвать.

— Спасибо… Нет ничего хуже, чем голод, — Данеон остановился и перевел дух. — Я даже о своих детках перестал думать, только представлял себе, как ем… Я свел с голодом близкое знакомство, но сдружиться с ним невозможно!

Бэзил сжал потные ладони в кулаки. — Вы можете отблагодарить меня, рассказав, как на самом деле умерла моя мать… Когда я приходил к вам в Дом Алхимика, вы пообещали, что в следующий визит откроете мне правду. Я понимаю, вы просто заманивали меня, чтобы убить… Кстати, почему не сделали этого сразу?

— Жертвоприношение должно свершаться в определенный день — иначе в нем не будет силы. Требовалось убедиться заранее, что в назначенную дату вы явитесь по моему зову. От вашего брата я узнал, что вы подозреваете, будто леди Филиппа умерла не своей смертью…

— И это так? Вы были дворцовым лекарем, вы лечили ее, вы должны знать! — В ожидании ответа каждый нерв натянулся так, словно Бэзила пытали на невидимой дыбе. — Ведь не случайно отец услал вас в чертову даль — чтобы не проболтались! И именно вас послали скормить ее детям эту ложь…