Страница 23 из 46
Фоли-Бержер
В «Фоли-Бержер» не видно парижан.Забыл театр, как раньше процветал он.В эпоху джаза может поражатьон лишь туристов и провинциалов.Как прежде, он девчонками богат.Но, как-то по-музейному убоги,они бесстрастно задирают ногии, голенькие, делают шпагат.Тут сохранен классический канкан.Но он рождает разве лишь участье,и, говоря по-нашему, все чаще«Фоли-Бержер» не выполняет план.Ушли девчонки. Кукольник-старикна сцену вывел восемь кукол пухленькихи, вызывая сытый смех у публики,за ниточки стал грустно дергать их.И, как и те, живые, одиноки,как те, изображая шалый взгляд,они бесстрастно задирали ноги,и, голенькие, делали шпагат.Потом опять гурьбой девчонки вышли,но нет, не изменилось ничего,и мне казалось: ниточку я вижуу кукольника грустного того.21 февраля, Бакуриани«Саванна, я тайга…»
Саванна, я тайга.Я, как и ты, бескрайна.Я тайна для тебя,и для меня ты тайна.Но я пришла к тебене холодом, не вьюгой.Хочу в твоей борьбе,саванна, быть подругой.Ты вся от маяты,от горьких слез туманна.Укрыла стольких ты,как саваном, саванна.Хотят сыны твоитебе свободы вечной.Я к ним полна любви,как сосны, бесконечной.И в жаркий час борьбы,идя за ними следом,я освежу их лбыпрохладным русским снегом.Мы сестры – ты и я;и это безобманно.Вот ветвь тебе моя —давай дружить, саванна!21 февраля 1961, БакурианиВосклицательный знак
Была та ночь парижская пустынна.Я шел под сенью низких облакови где-то у Святого Августинаувидел трех рабочих пареньков.Один следил за улицей светающей,и сразу я его насторожил.Другой, взобравшись на спину товарища,писал на доме «Paix en Algerie».Расцеловать хотелось мне по-братскиих за такие верные слова.«Я русский, — подошел я. — Все в порядке!»Заулыбались парни: «О, Москва!»А я примерился… Чего взбираться на спину?Я долговязый — дотянусь и так.И, уголь взяв у тех парней, под надписьюя восклицательный поставил знак!Пора смываться было… Чуть проскальзывалилучи рассвета на дома, мосты.А парни на руку мою показывалис улыбкою: «Ого – рука Москвы».…Как поживает он — мой восклицательный?Я, как стихотворением, им горд.Каким-нибудь ажаном толстым тщательноон с надписью давно, наверно, стерт.Живу себе простым московским жителем,но на руку свою — поймите вы —с тех пор смотрю я гордо, уважительно.Еще бы: ведь она – рука Москвы!21 февраля, БакурианиКомиссары
В писательском Доме творчествадо самой поздней порыс неколебимой точностьюпадают в лузы шары.Писатели Минска и Киева,играя весьма остро,вооруженные киями,борются за мастерство.Тяжкую штору отдергиваю,лбом прижимаюсь к стеклу.Слышу гудки у Дорохова,вижу сырую мглу.Как она быстро сгущается!Хоть бы одна звезда!Что-то со мной прощается,видимо, навсегда…Успокоительно, вяжущеполная мгла настает.Небу чего-то важногоявно недостает.И под гудки встревоженные,под звон апрельского льда,мокрая и взъерошенная,вылупилась звезда.В этой туманной полночис мглою в неравной борьбеочень ей надо помощи —знаю сам по себе.Чудится или кажется?Лбом я к стеклу прирос.Странные тени, покачиваясь,движутся между берез.Тени большие, тревожныеко мне направляют шаги.Вижу я куртки кожаные,наганы и сапоги.Грозные, убежденные,в меня устремляя взгляд,на тяжких от капель буденовкахкрупные звезды горят.Все по-мальчишески стройные,шпорами чуть звеня,идут комиссары строгие,погибшие за меня.В тугие ремни окованы,судьями и судьбойвходят сквозь стены в комнату,звезды внося с собой.Наши беседы – тайные.В комнате мы – одни.Вскоре в туман и таяньемолча уходят они.Березы за ними строятся,хрустит молоденький лед.Идут комиссары строгие,свой продолжая обход.Биллиардисты резвыев шумном кругу знатоковшары посылают резаные,всаживают свояков.Мне не слышны их звонкиеслоновой кости шары.Слышно одно: за окнамимоих комиссаров шаги.Трудною гололедьюидут они, что-то тая.Идут они, – как трагедиясобственная и моя.Идут они молча в потемкахсреди предрассветных полян.Звезды на мокрых буденовкахсветятся сквозь туман.31 марта – 1 апреля, Руза