Страница 21 из 46
Атлантик-бар
Атлантик-бар! Атлантик-бар!Мы с самолета — и на бал!Хозяин — русский эмигрант.Испанка — его барменша,и сам он, как испанский гранд,склоняется так бархатно.На нем игривый галстук-бабочкаи перстенек с печаткой,но он, седой, похож на мальчика,на мальчика печального.Он к детству нами возвращен,и, вспоминая детство,с акцентом спрашивает он:«А как живет Одесса?»Берет себе он стопкуи уж совсем не чопорноподходит робко к столику:«Позвольте с вами чокнуться!»А тут совсем не чокаются.Тут пьют без проволочек.Надравшись, с рюмкой чмокаетсяамериканский летчик.Тель-авивский рыжий Фиманемочку откармливает.Президент голландской фирмырок-н-ролл откалывает.Рок-н-ролл! Рок-н-ролл!Боцман роста башенногоопрокинул в глотку ром,приглашает барменшу.А испанка-то, испанка —чувствуется нация!—вся как будто бы из банкаассигнация!Чуть плечами хрустит,будто отдается.Телом всем она грустит,телом всем смеется.А хозяин тайной больюи тоскою сломлен.Так он слушает любоемаленькое слово.Предлагает он суфле…Бар со вкусом сделан.Все здесь как на корабле —окна, стены.И, наверное, когдаокна бара гаснут,к вам он тянется, суда,горько и напрасно.Бару не с кем петь и пить.Бару одиноко.Бару хочется поплытьдалеко-далеко…17 февраля 1961, Бакуриани«Людей неинтересных в мире нет…»
С. Преображенскому
Людей неинтересных в мире нет.Их судьбы – как истории планет.У каждой все особое, свое,и нет планет, похожих на нее.А если кто-то незаметно жили с этой незаметностью дружил,он интересен был среди людейсамой неинтересностью своей.У каждого – свой тайный личный мир.Есть в мире этом самый лучший миг.Есть в мире этом самый страшный час,но это все неведомо для нас.И если умирает человек,с ним умирает первый его снег,и первый поцелуй, и первый бой…Все это забирает он с собой.Да, остаются книги и мосты,машины и художников холсты,да, многому остаться суждено,но что-то ведь уходит все равно!Таков закон безжалостной игры.Не люди умирают, а миры.Людей мы помним, грешных и земных.А что мы знали, в сущности, о них?Что знаем мы про братьев, про друзей,что знаем о единственной своей?И про отца родного своегомы, зная все, не знаем ничего.Уходят люди… Их не возвратить.Их тайные миры не возродить.И каждый раз мне хочется опятьот этой невозвратности кричать.18 февраля 1961, Бакуриани«Я не сдаюсь, но все-таки сдаю…»
Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.Я в руки брать перо перестаю,и на мои усталые устапугающе нисходит немота.Но слышу я, улегшийся в постель,как что-то хочет сообщить метельи как трамваи в шуме снеговомзвенят печально – каждый о своем.Пытаются шептать клочки афиш,пытается кричать железо крыш,и в трубах петь пытается вода,и так мычат бессильно провода.И люди тоже, если плохо им,не могут рассказать всего другим,наедине с собой они молчатили вот так же горестно мычат.И вот я снова за столом своим.Я как возможность высказаться им.А высказать других, о них скорбя,и есть возможность высказать себя.18 февраля 1961, БакурианиРождество на Монмартре
Я Рождество встречаю на Монмартре.Я без друзей сегодня и родных.Заснеженно и слякотно, как в марте,и конфетти летит за воротник.Я никому не нужен и неведом.Кто я и что – Монмартру все равно.А женщина в бассейне под навесомныряет за монетами на дно.Красны глаза, усталые от хлора.Монеты эти оставляют ей.Простите мне, что не могу я хлопать.Мне страшно за себя и за людей.Мне страшно, понимаете вы, страшно,как пристает та девочка ко мне,как, дергаясь измученно и странно,старушка бьет по клавишам в кафе,и как, проформалиненный отменно,покоится на досках мертвый кит,как глаз его, положенный отдельно,с тоской невыразимою глядит.А рядом в балаганчик залетаетпорывистая мокрая метель,и голенькие девочки глотаютза сценою из горлышка «Мартель».Все сами по себе, все – справа, слева…Все сами по себе – двадцатый век.И сам Париж под конфетти и снегом —усталый одинокий человек.18 февраля 1961, Париж – Бакуриани