Страница 11 из 46
Настя Карпова
Настя Карпова, наша деповская,говорила мне, пацану:«Чем же я им всем не таковская?Пристают они почему?Неужели нету понятия —только Петька мне нужен мой.Поскорей бы кончалась, проклятая…Поскорей бы вернулся домой…»Настя Карпова, Настя Карпова!Как светились ее черты!Было столько в глазах ее карего,что почти они были черны!Приставали к ней, приставали,с комплиментами каждый лез.Увидав ее, привставализа обедом смазчики с рельс.А один интендант военный,в чай подкладывая сахарин,с убежденностью откровеннойзвал уехать на Сахалин:«Понимаете, понимаете —это вы должны понимать.Вы всю жизнь мою поломаете,а зачем ее вам ломать!»Настя голову запрокидывала,хохотала и чай пила.Столько баб ей в Зиме завидовало,что такая она была!Настя Карпова, Настя Карпова,сколько — помню — со всех стороннад твоей головою каркаломолодых и старых ворон!Сплетни, сплетни, ее обличавшие,становились все злей и злей.Все, отпор ее получавшие,мстили сплетнями этими ей.И когда в конце сорок третьегоприбыл раненый муж домой,он сначала со сплетнями встретился,а потом уже с Настей самой.Верят сплетням сильней, чем любимым.Он собой по-солдатски владел.Не ругал ее и не бил он,тяжело и темно глядел.Складка лба поперек волевая.Планки орденские на груди.«Все вы тут, пока мы воевали…Собирай свои шмотки. Иди».Настя встала, как будто при смерти,будто в обмороке была,и беспомощно слезы брызнули,и пошла она, и пошла…Шла она от дерева к деревупосреди труда и войныпод ухмылки прыщавого деверяи его худосочной жены.Шла потерянно. Ноги не слушались,и, пробив мою душу навек,тяжело ее слезы рушились,до земли пробивая снег…1960Взмах руки
Когда вы, из окна вагона высунувшись,у моря или просто у реки,в степи или у гор, надменно высящихся,увидите короткий взмах руки, —движением стремительным обдутыеи полные своих удач и бед,о машущем, конечно, вы не думаете —вы просто тоже машете в ответ.Да и о вас не думает он, машущий.Непроизволен этот добрый взмах —солдат ли машет вам из роты маршевойили мальчишка с бубликом в зубах.И машут пастухи с лугов некошеныхи рыбаки, таща в сетях кефаль,и пальчиками, алыми на кончиках,вас провожают ягодницы вдаль.О, взмах руки, — участья дуновение!О, взмах руки, — ничем ты не растлимсредь века, так больного недоверием,доверья изначального инстинкт.И пальчиками, алыми на кончиках,все ягодницы всех на свете странсредь эдельвейсов, миртов, колокольчиковнас провожают в звезды и туман.Девчонок платья плетутся короткие.Девчонки машут с радостью такой!Всегда у рельс найдутся те, которыемахнут — пускай ручонкой, не рукой.Девчонки в развалившихся сабо!Девчонки в ореолах из ромашек!Как будто человечество самосебе, куда-то едущему, машет.1960Мед
Я расскажу вам быль про мед.Пусть кой-кого она проймет,пусть кто-то вроде не поймет,что разговор о нем идет.Итак, я расскажу про мед.В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,где голодало все и мерзло,на снег базарный бочку выставили —двадцативедерную! — меда!Был продавец из этой сволочи,что наживается на горе,и горе выстроилось в очередь,простое, горькое, нагое.Он не деньгами брал, а кофтами,часами или же отрезами.Рука купеческая с кольцамигнушалась явными отрепьями.Он вещи на свету рассматривал.Художник старый на ботинкаходной рукой шнурки разматывал,другой – протягивал бутылку.Глядел, как мед тягуче цедится,глядел согбенно и безропотнои с медом — с этой вечной ценностью —по снегу шел в носках заштопанных.Вокруг со взглядами стекляннымисолдат и офицеров женыстояли с банками, стаканами,стояли немо, напряженно.И девочка прозрачной ручкойв каком-то странном полуснетянула крохотную рюмочкус колечком маминым на дне.Но – сани заскрипели мощно.На спинке — расписные розы.И, важный лоб сановно морща,сошел с них столп российской прозы.Большой, торжественный, как в раме,без тени жалости малейшей:«Всю бочку. Заплачу коврами.Давай сюда ее, милейший.Договоримся там, на месте.А ну-ка пособите, братцы…»И укатили они вместе.Они всегда договорятся.Стояла очередь угрюмая,ни в чем как будто не участвуя.Колечко, выпавши из рюмочки,упало в след саней умчавшихся…Далек тот сорок первый год,год отступлений и невзгод,но жив он, медолюбец тот,и сладко до сих пор живет.Когда к трибуне он несетсамоуверенный живот,когда он смотрит на часыи гладит сытые усы,я вспоминаю этот год,я вспоминаю этот мед.Тот мед тогда как будто сампо этим — этим — тек усам.С них никогда он не сотретприлипший к ним навеки мед!1960