Страница 22 из 23
13. Мое предсказание
Западногерманские журналисты вели себя со мной прилично, вполне понимая сложность моего положения, и никогда за всю поездку не было ни одного бестактного, провокационного вопроса. Но все-таки не могли же они не спросить меня о самом главном для них – о будущем их страны, отрекшейся от фашизма, но разрезанной Берлинской стеной, спросить меня, русского поэта, слову которого они верили, потому что он первым на своей родине прервал заговор молчания об антисемитизме в «Бабьем Яре», написал, да еще и напечатал в «Правде» первые стихи против политического воскрешения Сталина, защищал своими стихами, как мог, маленький остров Куба, от угрозы нападения.
На пресс-конференции в Западном Берлине мне вежливо и осторожно задали вопрос:
– Что вы думаете о будущем Германии?
Это спросила молоденькая девушка из первого ряда со значком Вестминстерского аббатства – наверно, одна из тех молодых немецких антифашистов, которые сразу после войны его восстанавливали своими руками после гитлеровских бомбежек.
В этом вопросе не было никакой легковесной журналистской наглости. В этом вопросе был страх перед моим ответом. Как будто я обладал даром предсказания и то, что предскажу, то и случится. Воцарилась полная тишина, как будто этот вопрос все задали одновременно, но молча, только глазами и голосом именно этой девушки.
Я никогда не воображал себя никаким ясновидящим, чревовещателем гуру, но вдруг – поверьте мне – в первый раз в своей жизни ощутил то, что это скажу не я сам, а нечто большее, чем я – от всего нашего поколения. Я не говорил – я услышал собственный голос:
– Германия объединится. Новые поколения Германии не должны отвечать за преступления Гитлера, так же как новые поколения в нашей стране не должны отвечать за преступления Сталина.
Зал облегченно вздохнул.
– А когда это случится, как вы думаете? – спросила девушка осторожно, как будто ступила на тонкий лед.
– В нашем с вами веке, – ответило что-то во мне, и мне тоже стало легче.
После пресс-конференции девушка подошла ко мне и с улыбкой сказала:
– Вы останетесь в истории, как первый русский человек, предсказавший объединение Германии.
14. Зуб мудрости
В Гамбурге у моей жены Гали разболелся зуб мудрости. Заботливый Герд Буцериус безотлагательно нашел ей какого-то знаменитого дантиста, и я из любопытства и солидарности поехал вместе с ней. Буцериус сказал, что это его дантист, он был на моем концерте и так взволнован, что сделает все бесплатно для моей жены и для меня.
Я был потрясен тем, как дантист, сделав анестезирующий укол, уже минут через двадцать положил Гале на ладошку ее зуб без капельки крови на нем. Галя даже боли не почувствовала. Я выразил ему свою благодарность и восторг.
– А давайте я ваши зубы проверю, – предложил он.
– Да у меня ничего не болит.
– Ну, на всякий случай. (Как видите, он все-таки произнес это слово, «случай», которое так любит меня.)
– Соглашайся, – шепнула мне Галя. – Мне совсем не больно. Даже сейчас.
– У вас один зуб не в порядке. Неужели не болит? – постукал по нему крохотным молоточком дантист.
– Да нет, – ответил я.
– Значит, собирается болеть. Представляете, вы стоите на сцене, читаете стихи, а он у вас вдруг заболел. Давайте-ка я его удалю. Этот зуб совсем простой.
Галя уговорила меня.
Сначала укол в десну. Почти не было больно. Потом совсем не было больно. Но зуб не поддавался. Дантист обливался потом, но все напрасно. Анестезия закончилась. Он продолжал орудовать, кроша мой зуб уже по кусочкам. Боль была дикая. Вся эта мука мученическая длилась часа четыре. Собственного зуба я так и не увидел. Все вокруг было засыпано его окровавленными крошками.
– Первый такой случай в моей практике, – сказал дантист, обессиленно рухнув в кресло. – Простите.
Когда утром я взглянул на свое лицо в зеркало – я ужаснулся. Правая щека вздулась – она была сине-багровой.
Буцериус вызвал другого врача – он вынес приговор: неделя постельного режима и всякие лекарства, чтобы спала опухоль. В таком виде появляться на людях, а уж тем более выступать было невозможно. Все концерты, интервью, фотографы, официальные визиты были отменены.
Все-таки прорвался атташе по культуре из нашего посольства, оставил мне телеграмму-молнию из ВААПа (тогдашний комитет по охране авторских прав): «Срочно напишите и вышлите для выходящей в США книги Ваших стихов Вашу автобиографию. Договор от Вашего имени мы уже заключили. Для скорости отправляйте эту автобиографию заказной бандеролью издательству Даттон». Далее следовал адрес. Книжку стихов в Америке мне, конечно, очень хотелось выпустить поскорей.
Что мне было делать? Ничего не оставалось, как писать.
Попросил у Буцериуса пишмашинку с русским шрифтом. Как по волшебству тут же появилась.
Сначала все шло туго, потом все пошло легче, легче, легче – появилась даже опасная неконтролируемая легкость, когда пропало сопротивление материала – это чувствуется, кстати, по книге – ее главы неравноценны: кое-что написано как вприпрыжку. Черновиков почти не было. Да и времени на них не было. Я писал, выговариваясь, как в исповеди. В этой автобиографии много наивного и по-детски самохвалебного. Но зачем мне притворяться? Я таким и был, да и сейчас еще такой, как говорит мне моя жена Маша. Я писал, как будто продолжал тот разговор с девушкой со значком Вестминстерского аббатства с надписью по-английски и по-немецки «Never again!».
Гитлеровский фашизм пал. Но мир был идеологически расколот надвое – на социализм и на капитализм, как и сама Германия. Мне так хотелось соединить эти два мира, чтобы снова не кончилось чем-нибудь, хоть чуточку похожим на фашизм. Фашизм, какими бы другими названиями он ни прикрывался, все тот же – когда возникает стадное, животное, беспощадное «кто не с нами, тот против нас». Коммунистическое оно или антикоммунистическое, какая разница – все равно это фашизм. Любая инквизиция, преследующая любую непохожесть – расовую, религиозную, политическую, психологическую, даже вкусовую – это фашизм. Любой неизлечимый завистник – потенциальный фашист. Любой, кто ставит себя выше других, – это потенциальный фашист. Любой, кто зверино ненавидит хоть какую-нибудь национальность, – это уже не потенциальный фашист, а готовенький.
Я тогда еще не читал книгу Василия Гроссмана, образно доказавшего в романе «Жизнь и судьба», что коммунист-комиссар, доносивший на «идеологически вражеские разговоры» советских солдат, рассказывавших под обстрелом друг другу всю подноготную правду своей жизни, лишь бы только не выпустить из рук оружия и не заснуть, был по бесчеловечности этого подлого доноса равен фашистскому офицеру-идеологу в вермахтовской форме, что тот доказал ему, к его ужасу, в откровенном разговоре, как будто они были коллегами. Правда истории в том, что самое главное не как себя кто-то называет, а как его самого назовет история.
15. Предложение меня усыновить
Буцериус меня навещал каждый день, пока я с раздутой щекой стучал на машинке. Сначала он принес мне всего несколько листов бумаги, думая, что мне это нужно для какой-нибудь анкеты. А я и сам думал, что автобиография будет коротенькой, но Буцериус, видя, что мне нужно все больше и больше бумаги, полюбопытствовал:
– Что вы пишете?
– Что-то вроде автобиографии.
– А вы можете мне что-нибудь показать?
Переводчик начал ему читать.
– Искренне. Трогает. Правда, мне кажется, что вы будете когда-нибудь о многом в истории думать по-другому. Это само придет. От знания истории. Но тем не менее так открыто никто из советских людей, которые к нам приезжают, еще не говорил. Интересное совпадение с тридцать седьмым годом – в этом году ваших двух дедушек посадили как врагов народа, а я впервые именно в том году ощутил страх, когда, несмотря на то, что это было уже опасно, согласился стать защитником на первом антиеврейском показательном процессе одного гамбургского судовладельца. Бернштейн была его фамилия. Ваш «Бабий Яр» для меня тоже многое говорит – ведь моя первая жена Детте Гольдшмидт была еврейкой и вынуждена была уехать в Англию в тридцать восьмом.