Страница 2 из 23
– Бабушка, а ты никогда не думала о том, что сибирский мороз рисует на окнах?
– Ты бы лучше уроками всерьез занимался, а не забивал бы себе башку.
– Ну а все-таки, бабушка, посмотри-ка хорошенько, на что это похоже?
Она посмотрела.
– Красиво мороз рисует, ничего не скажешь. Вот ты бы у него поучился. А то у тебя даже по рисованию и то тройки.
– Ну а все-таки, на что это похоже – вглядись, бабушка, – упорствовал я.
Она вздохнула от моего настырного надоедства и неохотно, но вгляделась. Удивилась, хотя не хотела мне этого показать.
– Я, правда, пальм в натуре не видела, только одну завалящую у нас в клубе в бочке – а так, только в кино. Ишь ты, сообразительный все-таки. Догадался. Мне вот и в голову не приходило. А с чего это тебе эти пальмы втемяшились?
– Я, бабушка, догадался, почему мороз пальмы на окнах рисует. Ему, морозу, самому на морозе холодно – вот он и тоскует о дальних жарких странах и хотя перенестись туда не может – хоть на окнах пальмы изображает. Ну вот и я так же стихи пишу – о том, чего мне, бабушка, не хватает.
– Чего ж тебе не хватат – когда и одет, и обут, и накормлен, и книжек у тебя завались – прочитать бы тебе хоть половину – сразу все задания сдашь, – поворчала бабушка, но больше уже меня на столб за стихи вместо уроков никогда не загоняла.
– Так за такие стихи, бабушка, пятерки не ставят. Я вот на уроке спрашиваю у нашей Клавди Лексевны – тут вот по радио все время в передаче по заявкам спрашивают «В путь-дорожку дальнюю я тебя отправлю». А там есть такие слова «подари мне, сокол, на прощанье саблю, вместе с вострой саблей пику подари». Так чем же удалой казак сражаться с врагами-то будет?» – Бабушка все равно поворчала на меня.
Одна стена дома выходила на улицу, другая в хозяйственный двор, где были – коровник на двух коров, конюшня на двух лошадей, чьим вторым этажом был сеновал с душистым и свежим сеном, со впутанными в него подсохшими, но от этого еще более ароматными таежными клубничинами.
Именно об этом сеновале вспомнил Мирек Зикмунд, чешский журналист-правозащитник, голос которого я поймал в одну из августовских ночей в 1968 году после советского вторжения в Чехословакию: «Женя Евтушенко, разве не мы с тобой еще недавно говорили о социализме с человеческим лицом на станции Зима, на сеновале твоего дяди Андрея?»
При советской власти я отобранных у нас лошадей не увидел, хотя корову (одну!) сохранить все-таки разрешили. Ту, которую я застал, звали Зорька, и я обожал не только ее парное молоко, но и ее саму, и она это чувствовала, позволяла мне хоть немножко подоить ее неумелыми городскими пальцами. Когда у Зорьки родился теленок, то по местным обычаям, пока он уже надежно не встал на ноги, его держали в доме, в треугольном закутке, и я помогал ему учиться ходить. Я так хотел, чтобы этого теленка у нас оставили, но его отобрали власти, потому что больше одной коровьей единицы тогда на семью не полагалось. Это было мое первое столкновение с властью в жизни, когда за теленком пришла грузовая трехтонка, набитая такими же во всю ивановскую вопящими телятами, отобранными у их матерей. Я буквально вцепился в нашего теленка, не выпуская его из рук, и отбивался ногами от приехавших за ним государственных людей, и долго рыдал.
За двором у Байковских был огород, где росли и морковь, и лук, и капуста, и огурцы, до сих пор называвшиеся «житомирскими», и помидоры, дозревавшие в старых пимах, отчего их так и звали «пимодоры», и очень вкусные, хотя и крошечные «райские яблочки». Но главным садом-огородом, конечно, была матушка-тайга, кормившая нас дивными груздями, боровиками и лисичками, кедровыми орешками, дикой черемшой и чесноком, брусникой. По старинному обычаю всегда на огородных задах держали пристройку, куда пускали тайно на ночлег беглецов из царских тюрем или просто беспачпортных бродяг, которыми была полна Сибирь. Те, кто выдавал их, были обречены, и доносчики, как правило, бесследно исчезали. Доносить на беглеца считалось самым позорным преступлением. Как ни старалась советская власть поощрять доносительство, оно в этих сибирских местах прививалось слабо. Тем не менее беглецов по сравнению с прошлым сейчас было гораздо меньше – убежать стало гораздо трудней.
Бабушка Ядвига, больше сентиментальная, всегда защищавшая меня от бабушки Маруси, заведовала единственной в Зиме так называемой гостиницей Дом колхозника, который в просторечии назывался «шалманом». Каких только любопытных типов мне не приходилось там встречать! Особенно занятны были так называемые «феврали», бродяги, чье такое название повелось, как говорят, с февральской революции, когда появилось сразу столько выпущенцев и самовыпущенцев. Один из них, по профессии плотник, Романчук, еще сиротой-мальчишкой, отца которого запорол помещик, и прибившийся во время бунта на Житомирщине к Байковскому, а потом к его дочерям Ядвиге и Марии, теперь уж одинокий старик, нередко бывал у нас во дворе, помогая нам по-свойски то тем, то этим. Многие из хлеборобов, бунтарей, пришедшие с Байковским, быстро приноровились к Сибири, но на свою беду оказались хорошими хозяевами, за что и поплатились. Далеко бы Россия пошла, когда бы столько сил на зависть не уходило. И сами они и их чада и домочадцы были объявлены кулаками, «иксплуататорами» друг друга, хотя батрачества в Сибири вообще не водилось. Но вот что было любопытно – раскулаченные довольно часто словно испарялись из лагерей – именно испарялись, потому что обычно никаких доказательств побегов – убитых часовых, подкопов, разрезанной кусачками проволоки не было. Ходили, правда, слухи, что кого-то из исчезнувших «байковцев» неожиданно встречали за Саянами – и один одноглазый запивоха даже клялся, что там даже вверх по Оке есть поселение, укрытое в урманном ущелье от глаз властей, сплошняком состоявшее из этих «испарившихся», таинственно втянутых в себя костерными и махорочными дымками да туманами-растуманами. Но после этого, в шалмане, я видел, как к нему подошли обе сестры Байковские и попросили этак ласковенько прогуляться для душевного разговора. Больше этого запивохи не видел никто и никогда. Семью самого Байковского никто тронуть не посмел, потому что хотя лошадей у них отобрали, а заодно и теленка, но они никак не подходили на роль мироедов. Во-первых, старшая из них, Мария, вышла замуж за Ермолая Евтушенко, который числился по зиминским понятиям в крупных красноармейских чинах, и хотя Мария сама ушла от него, все равно портреты отца ее дочери с кавалерийской шашкой между сапог и двумя ромбами в петлицах висели в доме Байковских, как охранная грамота. Во-вторых, дети Ядвиги Байковской Андрей и Владимир были стопроцентными пролетариями из потомственного рабочего рода Дубининых, которые никакой торговлей, включая рыночную, не занимались и ни под какую конфискацию не подходили. Андрей Дубинин был, мой любимый дядя, отъявленный голубятник с детства до конца своих лет и одновременно нежный отец и муж, что у него гармонично сочеталось. Во время Великой Отечественной войны он рвался на фронт, хотя и преподавал мне такую противоречащую воинским порывам редкую науку, как жизнелюбие. Он гордо называл себя «шофер всея Сибири», и именно он лихо перевел почти весь грузовой автотранспорт в области на чурочное отопление. План был прост – к кузову прикреплялись с двух сторон два жестяных мусорнык бака, набитых мелко нарубленными чурками, волшебно превращавшимися в нехитрое автотопливо, и оно перебрасывалось на ходу в двигатель прямо с лопат сибирскими пацанами, одним из которых был и я. Нас была целая армия чурочников из мальчишек, а потом и девчонки к нам присоединились – еще веселей стало. Один военнопленный немецкий офицер, работавший на строительстве нового депо, неверяще, что такое возможно, попросил, чтобы ему дали порулить. Хотя это не полагалось, ему разрешили. Убедившись в том, что машина ходит, он недоуменно пожал плечами: «Русский сказка». У дяди Андрея среди его многих «любий» было и женолюбие, и природолюбие, и книголюбие. После него остались книги Светлова, Багрицкого, Бориса Корнилова и Павла Васильева с романтическим штампом не без изыска: «Из книг Андрея Дубинина». Блестяще сдал импровизированный экзамен самому Стейнбеку по американской литературе, когда они встретились у меня в Москве во время холодной войны и он, к удивлению писателя, перечислил всех героев «Гроздьев гнева» по именам.