Страница 16 из 23
Надо сказать, что старший Парфентьев пил, не пьянея, становясь все откровенней, и было видно, что ему не с кем поговорить, в то время как сын его быстренько размяк под повторявшееся: «Эх, Евгений Александрович», – после прикладыванья к армянскому коньячку из-под деревянного краника, наливая его, когда мама не смотрела, в чайную чашку.
Когда младший Парфентьев прихрапнул на диванчике и мама его укрыла почему-то своей оренбургской шалью прямо с плеча, старший Парфентьев спросил у меня с тоской и страхом самое-самое, его, видимо, тревожащее и самое неудобное для меня: «Скажи мне по правде – из моего чада получится поэт или нет?»
– Иван Васильич, не пытайте вы меня, – ответил я. – Но человек-то из него получился. Добрый человек. Не завистливый. Вам это мало?
– Но он же неприспособленный.
– Иван Васильич, да сейчас же все переполнено приспособленными, – ответил я. – Вы же его любить не будете, если он тоже таким станет.
И вдруг он снова стал начальником МУРа, взглянув на часы:
– Ого, рабочее время уже вот-вот подходит, а нам кое о чем забывать нельзя, – взял телефонную трубку. – Дежурный по МУРу? Это ты, Костя? По моим сведениям, из Полтинника вчера отправили в Литературный институт уведомление на имя директора о пребывании студента Евтушенко на исправительных работах по указу за мелкое хулиганство. А дело-то липовое. Нам пришлось вмешаться. Мелочовка, а жизнь человеку испортить может. Надо изъять письмо из утренней почты на Тверском бульваре, 25. Литинститут.
Через час письмо было в моих руках.
20–24 декабря 2013
Предисловие
к первому изданию в России полного текста «Преждевременной Автобиографии»
1. Искренность не всегда истина
Это про меня?! Это про меня, который после первого класса в Москве еще в 1941 году успел постоять на крыше своей 254-й школы с ведерком песка и лопатой, чтобы тушить немецкие зажигалки, а потом после эвакуации на станции Зима пел раненым в госпитале и плясал на коллективных свадьбах новобранцев, уезжающих на фронт?! Это про меня, чья мама, незнаменитая певица, дошла с нашей армией до Пруссии и потеряла голос, исполняя песни под дождем и снегом, а иногда под шальными пулями? Это про меня, который торговал папиросами-«гвоздиками», вернувшись в Москву, а в день Победы просто раздавал их на Красной площади? Может, я что-то не понял? Нет, это было напечатано черным по белому в газетах. Это про мою-то «Автобиографию»? «Сибиряк в нашей стране – это человек, который стоит на передовых советских позициях, а не подвизгивает нашим врагам». Г. Марков – «выступление на пленуме СССР»; «…он оказался предателем, работающим на потребу бульварной публики…» – секретарь Ломоносовского райкома комсомола М. Ракитин на совещании творческой молодежи 9 июня, газета «Северный Комсомолец», 1963. «За сребреники, которые Евгений Александрович получил в Париже, его теперь сравнивают с Иваном Александровичем Хлестаковым. Мне вспоминается образ из романа «Молодая гвардия» – Евгения Стаховича, двойником которого был скользкий хлюпик Почепцов. Считаю, что поступок Евтушенко пахнет не хлестаковщиной, а стаховщиной», – поэт Владимир Федоров., «Лит. Россия» 12 апреля, 1963.
Сейчас, в 2014 году, для меня было непросто принять, наконец, решение перепечататать слово в слово на родине «Преждевременную автобиографию», когда-то обошедшую весь мир, но тем не менее не напечатанную у нас полностью, если не считать огромного числа самиздатовских копий. «Эрика» берет четыре копии», как тогда пел Галич. За распространение моей «Автобиографии» исключали из партии, комсомола, из университетов, научно-иссследовательских институтов, увольняли с работы, но тем не менее ее читали и читали. Ее поносили хором почти все наши газеты за то, что она угождает буржуазным вкусам, унижает собственный народ и его завоевания. Особенно постаралась тогдашняя «Комсомольская правда». Название статьи само говорило о содержании: «Куда ведет хлестаковщина». Она была издана потом отдельной брошюрой «Во весь голос. 1200 откликов на одну статью» массовым тиражом, с добавленными негодующими отзывами читателей, из которых только лишь двое осмелились меня защитить. Единственной газетой, выступившей против этой травли, была рабочая многотиражка «Металлургстрой» в Новокузнецке, где работал еще не знакомый мне поэт Владимир Леонович, и oн был незамедлительно уволен. А травля все разгоралась.
Во время скандала с «Автобиографией» А. И. Солженицын позвонил мне и сказал, что слышал о стихотворении, написанном мной о нем, и хотел бы его получить. Напечатать это стихотворение тогда было уже невозможно. На него уже тоже нападали. Там были такие строчки:
Но, придя в нашу с женой Галей маленькую квартиру на Амбулаторном, он первым делом деловито вытащил из сумки защитного цвета, похожей на противогазную, школьную тетрадь с конспектом Солженицына не по моей вине нелегальной «Автобиографии», испещренной пометками, восклицательными, но и вопросительными знаками. Он сказал, что «Автобиография» ему в целом показалась весьма интересной, но что он хотел бы о многом со мной поспорить. Я взглянул на его комментарии, но, даже не делая этого, догадался бы – о чем они. Конечно, он был против моей романтизации Октябрьской революции и Ленина. Но в одном мы сходились – в том, что надо сказать народу всю правду о преступлениях сталинизма, чтобы ничто подобное никогда не повторилось. Я остановил Александра Исаича и сказал, что не стоит тратить времени на дискуссию о моей «Автобиографии», ибо партийные нападки на мою искреннюю, но наивную исповедь грубо, но поучительно разрушили все мои иллюзии и о Ленине, и о революции. Я сказал, что я вернусь к моей автобиографии и доработаю ее.
Это оказалось не так-то легко. Выбросив идеализацию Ленина и революции, что было общим для многих, хотя далеко не всех, шестидесятников, я бы покривил душой и показал бы себя гораздо умнее, более исторически образованным, каким не был на самом деле, и правленая моя автобиография утратила бы свойство исторического свидетельства.
Вот каковой собственный портрет тех лет я написал в 2012 году:
Я же был насквозь советский человек, и ни в моей душе, ни в моей биографии ничего антисоветского на самом деле не было, кроме двух дедушек, которых назвали врагами народа, но потом полностью реабилитировали, одного посмертно. Их арестовали в 1937 году в деревянном домике на Четвертой Мещанской на глазах у меня и у златокудрого лобастого мальчика лет пяти, расположившегося в раме на стене – в детстве ни в чем не повинного Володи Ульянова. Простите меня, мои дедушки, что я так долго не мог поверить, что в этом был виноват и будущий Ленин, когда с него спала эта ангельская златокудрость и проступила безжалостнолобость. Но когда я писал «Автобиографию», и даже много лет спустя поэму «Казанский университет», я еще не знал, что после казни Саши Ульянова, отчаянно смелого, но все-таки террориста, обожествлявший его Володя, придя домой, сорвал со стены карту России и катался по ней, кусая ее и разрывая. Так он, сам незаметно для себя, начал превращаться в будущего Ленина. Я тогда не знал, что именно Ленин и Свердлов, несмотря на отречение царя, дали указание о расстреле царской семьи, даже врача Боткина, а потом их тела облили соляной кислотой в шахте, чтобы их невозможно было узнать. Я тогда не знал, как и большинство наших сограждан, что именно Ленин, а не Сталин поставил свою подпись на указе о создании первого в Европе лагеря для политзаключенных – Соловецкого в 1918 году, – прародителя ГУЛАГа, широко раскинувшегося, словно гигантский колючепроволочный паук. В Соловецком лагере только чудом выжил попавший туда двадцатидвухлетним юношей будущий выдающийся ученый академик Д. С. Лихачев.