Затворница

Марина улыбнулась:

– Люблю. Даже очень. Но среди моих знакомых мало таких. В основном все будто повинность отбывают. А вот моя бабушка всегда говорит, что самое большое счастье – делать, что любишь, и любить то, что делаешь. Тогда жизнь не проходит даром…

– Мудрая у тебя бабушка. Это по папе или по маме?

– Ни то, ни другое. Она нам дальняя родня и крёстная мать моего папы. Но я у неё в детстве каждое лето проводила. Мои родные бабушки умерли давно. А Пелагея Васильевна наша самой родной и близкой стала. Она потрясающая. Войну помнит, хотя и девочкой ещё была. И даже довоенное время…

– Да ты что? И как у нас в городе было до войны?

– Не знаю. Она не в городе живёт, в области, в старинном селе. Вернее, даже не в самом, а на хуторе неподалёку. Её дом в лесу стоит. На самом берегу реки. Так что в городе она и не бывала до войны. А про их места рассказывала, конечно. Для меня эти истории в детстве вместо сказок были.

– Ничего себе сказки! Про раскулачивание и коллективизацию?

– Ну, про это она не рассказывает, не любит. У них в селе батюшку арестовали и сослали со всей семьёй. Говорят, батюшка в лагерях сгинул. А что с матушкой и детьми их стало – неизвестно. Об этом я не от неё, от других слышала. А она про людей, про любовь и верность, про доброту рассказывала всегда… Я же девочка, мне про это интересно. Хотя… про это всем должно быть интересно. Но не у всех такие бабушки, как моя Пелагея. Не всем так повезло…

– И что же она про любовь рассказывает? – Тимофей не удержался от малой толики сарказма. Он считал стариков пережитком прошлого, чувства, опыт и знания которых не имели для него никакой ценности. Но Марина, похоже, ничего такого в его голосе не услышала и спокойно продолжила:

– До войны, ещё подростком, бабушка влюбилась в парня из их села. А он погиб на фронте. И она замуж не вышла…

– Ещё бы, тогда мужчин-то и не было почти, погибли же…

– Дело не в этом, – не соглашаясь, покачала головой Марина. К бабушке сватались. Она красивая была. Я фотографии её люблю смотреть. Их мало, но абсолютно на каждой она такая, что от неё глаз не отвести. Так что желающие были. И не один. Но она сама не хотела. Любила она своего Ивана очень…

– Это не сказка. Это какая-то трагедия. Всю жизнь одной куковать из-за детской любви…

– Нет, бабушка говорит, что это не трагедия. Просто нам пока это не понятно. Не доросли, наверное… – Девушка задумалась, и некоторое время они шли в молчании. Вскоре Марина тихо и неторопливо продолжила:

– Или вот ещё одна история про любовь, которую мне бабушка Пелагея рассказывала. У них в селе есть храм. Его в конце тридцатых годов закрыли, а многие иконы выкинули в реку…

– Удивительная бесхозяйственность, – неодобрительно поморщился Тиф.

– Но иконы не погибли… – словно не слыша его, рассказывала дальше Марина. – Их моя Пелагея и её бабушка из реки вытащили, высушили и спрятали у себя в доме.

– Ничего себе! И они до сих пор у твоей бабушки?

– Нет. Это и есть история любви…

Глава 8

1941 год

Приближалось Успение Божией Матери. Уже дозревали яблоки, сияли на вечернем солнце розовыми или медово-белыми боками. Пелагея мыла в тазике посуду и любовалась ими.

– Да уж, красота-то, какая, – согласилась с её молчаливым восхищением приметливая бабушка. – И как только люди в такой красоте могут такие злодейства творить?

– Так, может, у них, у фашистов этих, нет такой красоты в стране?

– Как так нет? Быть того не может! Чтобы Господь кого-то красотой обделил… Вся-вся Земля, каждый уголок красивы…

– И Антарктида, где вечные снега? – не поверила Пелагея, которая любила весну и лето больше, чем зиму.

– И Антарктида, – убеждённо кивнула бабушка. – Это ж какое великолепие: белым-бело всё, ни травинки, ни соринки…

За калиткой кашлянули, Прасковья с внучкой обернулись на звук, и Пелагея едва не вскрикнула от неожиданности: у забора стояла мать Ивана, бледная и взволнованная. Увидев, что её заметили, женщина несмело улыбнулась:

– Здравствуй, Прасковья.

– И ты здравствуй, Наталья.

– Ваня мой на фронт ушёл, добровольцем… – выдавила из себя, словно через силу, женщина, и лицо её болезненно искривилось. Пелагея тихонько жалобно вскрикнула и тут же закрыла ладонью рот, испугавшись, что её услышали. Но бабушке и матери Ивана было не до неё. Бабушка вытерла руки фартуком и уважительно и сочувственно произнесла:

– Хорошего парня ты вырастила, Наталья.

Мать Ивана как будто не расслышала её. Она нервно покусала губы, оглянулась на молчаливый лес и тихо сказала:

– Прасковья, я знаю, ты иконы из нашего храма спасла… Не спрашивай откуда… Знаю – и всё.

Пелагея бросила испуганный взгляд на бабушку. Та молчала. Мать Ивана шагнула к ней, схватила её за руку и зашептала нервно, страстно:

– Я тебя Христом Богом прошу, дай мне одну! У нас ведь даже самой маленькой не осталось, муж все вынес и дел куда-то, а я не помешала… А теперь муж в могиле, сын на войне… Боюсь, если война затянется, и младший вслед за старшим уйдёт… Сердце болит, мочи нет терпеть. Хочу с Богом поговорить, а не могу… Стены в доме пустые… А я так давно в храме не была, что и не помню… ликов Их не помню…

Пелагея снова испуганно прикрыла рот ладонью, а бабушка молча кивнула и ушла в дом. Её не было несколько минут. За всё это время мать Ивана не проронила ни слова. Пелагея сначала тяготилась молчанием и всё порывалась сказать хоть что-то, но посмотрела в застывшее, отрешённое лицо женщины и не стала.

Наконец на крыльцо вышла бабушка. Пелагея за годы, прошедшие с того дня, когда река вынесла на неё иконы, каждый образ изучила до трещинки, до мельчайшего мазка и даже издалека поняла, что бабушка выбрала Иверскую Божию Матерь старинного письма. Пелагея этот красивый светлый образ очень любила и сейчас была благодарна бабушке за то, что она не пожалела его. Для матери Ивана она бы тоже выбрала именно эту икону.

Наталья, увидев прекрасный лик, судорожно вздохнула, сделала несколько шагов вперёд, достала из-за пазухи белоснежное, красиво вышитое льняное полотенце и приняла образ в него. На глазах её появились слёзы. Она отёрла их тыльной стороной ладони и горячо прижалась к иконе сухими губами, а потом лбом. Так она простояла какое-то время. Бабушка и Пелагея молчали. Девочка только чувствовала, как со страшной силой долбится о рёбра сердце и сжимается горло.

Наконец Наталья ласкающими движениями завернула образ в полотенце и спрятала под одежду.

– Спасибо тебе, Прасковья. И за то, что не побоялась спасти, и за то, что пожалела меня сейчас.

Женщина повернулась, чтобы уйти, но бабушка ей вслед сказала:

– Пусть пока останется у тебя. Но, когда храм откроют, надо будет вернуть. Если меня не будет, тебе Пелагея напомнит. Обещай, что вернёшь. И детям своим накажи.

– Обещаю, – кивнула женщина. – Обещаю.

– Ну, тогда иди с Богом. А я за Ваню молиться буду.

Наталья поклонилась и пошла прочь, не поднимая головы. Пелагея зашептала ей вслед молитву, бабушка подошла, встала рядом, притянув внучку к себе, и тоже стала молиться. Девочка расслышала в её шёпоте имя Иоанн и благодарно прижалась к старушке, но ничего говорить не стала. Всё и так было понятно.

Ночью Пелагея никак не могла уснуть. Все мысли её были там, на фронте, рядом с Иваном. Из их села многие мужчины ушли воевать, и почтальонка Тоня уже принёсла несколько дней назад первые похоронки. Теперь война даже детям перестала казаться чем-то далёким и ненастоящим.

И Пелагея, лёжа и глядя на образа в углу, думала о том, как страшно, холодно и бесприютно, наверное, там, на фронте, Ивану, как он скучает по матери, брату и родному дому. По ней он, конечно, не скучал, он её и не замечал толком. Но сейчас Пелагее это было неважно. Главное, чтобы он жил. А её или какую другую Иван любит – всё равно. Лишь бы жил.