Страница 39 из 79
— Да, как пример.
— И часто в гарнизонах и полках бардак?
— Не так часто, но, к сожалению, все же случается…
— Но не в тех гарнизонах, где… такой важный объект, как, например, полигон как в Затонске?
— По большей части не в тех. Обычно в таких местах жесткая дисциплина… не как здесь.
— Для подобного гарнизона… непорядков слишком много?
— Для него — несомненно. Вот к чему привело попустительство. Попустительство полковника Симакова — с чего, собственно говоря, мы и начали нашу беседу.
— Попустительство ли?
— Я понимаю к чему Вы клоните. Для другого вывода пока нет оснований. Я говорю — пока. Но в любом случае тот факт, что в гарнизон в последние пару лет были переведены несколько офицеров, которые уже до этого не были на хорошем счету, заставляет задуматься…
— Задуматься о том, что при необходимости на них проще воздействовать? Например, подкупить… или шантажировать… — спросил, нахмурившись, начальник сыскного отдела.
— Я снова вижу в Вас Ливена, точнее подполковника Ливена, господин коллежский советник… Да, задуматься именно об этом. Но пока это только… мысли, ничего более…
— Но Вы не исключаете возможности?
— Я не имею права обсуждать с Вами подобные детали. Я и так позволил зайти в обсуждении дальше, чем следовало бы… Вы как человек служивый должны это понять.
— Да, я это понимаю.
— Но я с радостью пообщаюсь с Вами на другие темы. Только не сейчас, я должен отбыть в гарнизон. Мне нужно побеседовать с капитаном Касаткиным, он вернулся только вчера вечером — ездил в Москву на свадьбу к сестре, пробыл там недели две.
Касаткин ездил в Москву? Еще один кандидат в список тех, кто посещал столицу. Как ему не пришло в голову, что кроме жителей Затонска в интересующих его городах могли побывать и те, кто служит в гарнизоне??
— С удовольствием встретился бы с Вами еще раз.
— Как насчет ресторана в Офицерском собрании?
— Тогда уж лучше при Дворянском Собрании.
— Я пошлю Вам записку, если у меня будет для этого возможность. Я пробуду в Затонске еще дня два-три. Честь имею, — полковник Дубельт покинул кабинет сыскного отделения.
Комментарий к Часть 13
* Должен быть порядок (нем.)
========== Часть 14 ==========
Сразу после ухода Дубельта в кабинете сыскного отделения появился полицмейстер.
— Яков Платонович, у нас нет… неприятностей?
— Неприятностей? Какого рода?
— Ну, возможно, этот Дубельт был недоволен тем, как велось следствие или еще чем.
— Ну я-то следствие ни по одному из двух дел не вел, с меня и спроса нет. Были бы претензии, скорее уж он бы Вам их высказал. А мне он ничего подобного не говорил. И даже не заикался о том, что хотел бы встретиться с Коробейниковым, который мог бы доложить ему про оба дела более обстоятельно.
— Ну так он может и снова без приглашения заявиться, как сегодня.
— Может, конечно. Если появятся вопросы. Но нам нечего опасаться, следствие велось с соблюдением всех формальностей. Без каких-либо нарушений.
Трегубов вздохнул:
— Если бы… Нарушения-то все же были…
— Были?
— Ну я же отдал Вам семейный портрет и молитвенник Ливенов. Отдал улики до того, как закончилось следствие. А не должен был этого делать.
Штольман нахмурился:
— Это совершенно вылетело у меня из головы.
— А мне, знаете ли, прямо как тем молитвенником по голове ударило, когда он про него спросил. И про портрет тоже.
— Спросил про них… как про улики?
— Нет, как про произведения искусства, — съязвил полицмейстер. — Спросил, надежно ли подобные улики хранятся. А то ведь если пропадут, не восстановить. Это же вещи фамильные, не какие-нибудь дорогие безделушки, которые можно заново купить. Я сказал, что у нас ничего не пропадает, а вот Вы могли лишиться портрета до следствия, когда Никаноров его выкинул, но мужик на дороге подобрал и привез его в участок, мол, на картине семья высокородного господина, люди горевать будут, если она потеряется.
«Вот откуда интерес Дубельта к портрету, на котором высокородный господин с семьей», — подумал Яков Платонович.
— А Вас он про них спрашивал?
— Спрашивал, — не стал скрывать Штольман. — Но не о хранении, а о том, к примеру, играл ли я на молитвенник, как заявлял Никаноров. Я ответил, что не только не играл, но и не видел ранее, до того, как его приобщили к делу, — сказал он, уже после этого припомнив, что его точные слова были «пока полицмейстер мне его не отдал». Даже если Дубельт и понял, что Трегубов отдал ему вещи Ливенов до окончания следствия, он сомневался, что для него это имело значение. Вопросы он задавал тогда не следователю Штольману и не пострадавшему лицу, а племяннику его знакомого князя Ливена. Спрашивал из любопытства, а не в связи с уголовными делами. Иначе бы уточнил, когда именно он получил вещи.
— Николай Васильевич, почему Вас это так беспокоит?
— Потому что если это выяснится, полковник может заподозрить, что были и другие нарушения. А там кто его знает, может и рапорт составить, чтоб дело… на пересмотр…
— К чему ему это?
— Ну, может, он считает, что следствие велось не только затем, чтоб Никаноров был наказан по закону, но и… чтоб он потом получил за содеянное максимальное наказание…
Штольман наконец понял, чего опасался полицмейстер, и почему его потянуло на коньяк утром:
— Иными словами, что в управлении проявили излишнее рвение, а то и вовсе воспользовались своим служебным положением, поскольку пострадавшее лицо служит в нем? Я Вас правильно понял?
Трегубов кивнул.
— Если бы у Никанорова была незапятнанная репутация, а мы проявили излишнее, по его мнению, усердие, то, возможно, у него и была бы такая мысль. Но Никаноров не был безупречным офицером, кроме того уже не раз был на подозрении у своих же сослуживцев. Дубельт, кстати, был весьма недоволен, что ему так легко все сходило с рук, и что из-за этого дошло до преступления, которое бросило тень на офицеров гарнизона.
— Значит, недоволен он был Никаноровым, а не работой полицейского управления. Слава Богу, если так
— А почему Вам вообще пришло в голову, что он мог быть недоволен работой Затонского полицейского управления?
— Яков Платонович, Вы бы видели его утром. Я пришел, а он уже сидит, дожидается меня. Лицо суровое, взгляд холодный, ледяной даже, у меня от него мороз по коже пошел, хоть и лето на дворе. Так потрясывало, что я даже хотел коньяком согреться.
«Ничего себе! Не на шутку Трегубов испугался проверяющего из столицы».
— Так, может, он был не в настроении, потому что не позавтракал? А вовсе не в отношении Вас?
— Не позавтракал? Так неудивительно, если так рано пришел. Хорошо, что Вы его чаем задобрили, Яков Платонович.
— Не только чаем, но и ватрушками с творогом и пирогом от Марии Тимофеевны.
— Это еще лучше. Сытый человек добрее… От Вас он совсем в другом настроении выходил — более расслабленный что ли… Вы с ним о чем еще говорили?
— Так в общем-то ни о чем. Ни о чем, что касалось бы следствия. Чаевничали больше, чем разговаривали.
— Так уж и ни о чем?
— Ну если Вас так интересует, мы говорили об Остзейских немцах. Как Вы понимаете, это отношения к следствию не имеет.
— Как это не имеет? А Баллинг — жертва Никанорова?
— Про Баллинга вообще речи не было. Она шла об Остзейских немцах… в целом.
«Не могу же я ему сказать, что разговор в том числе шел о Ливенах. И неком полковнике Рихтере, который ввел систему штрафов. Хотя кто знает, может, Трегубову эта идея бы и приглянулась. А что, одет городовой не по форме — гривенник, Коробейников на службу опоздал — полтинничек, начальник сыскного отделения Штольман с бутылкой коньяка на служебном месте — рубль… Нет, тогда бы полицмейстеру и самому пришлось за коньяк рубль, а то и два выкладывать. А это бы ему точно не понравилось».