Страница 14 из 79
Но когда они наконец встретились, Павел говорил о том, что Дмитрий любил его, своего незаконного сына… Говорил так, что Яков верил ему… Павел «остыл» после еще одного разговора с братом или даже не одного… где Дмитрий больше рассказал о своих чувствах к сыну и мотивах своего поведения?.. Или уже после смерти любимого брата, когда тосковал по нему… вспоминал его, думал о нем… и через какое-то время примирился с мыслью, что брат так поступил со своим единственным сыном… и простил его… хоть поначалу и считал, что это не он должен прощать брата… Или когда узнал о том, что Дмитрий оставил сыну какое-то наследство? Что он хоть в последние часы жизни пытался сделать что-то для сына… что хоть так пытался дать сыну понять, что он ему дорог… что как умел, так и любил его… все годы… Возможно, чем больше Павел думал, чем больше ему не хватало брата, тем больше понимал его и верил, что чувства брата к сыну Ясику были искренними… Ясик… странное имя пришло к нему в голову во сне… Откуда это? Матушка никогда так не называла его, только Яша и Яшенька, Штольман обращался к нему исключительно Яков. А тут Ясик… Яков покачал головой — придет же подобное на ум… Вряд ли для князя сын был Ясиком… Хотя кто знает Его Сиятельство, в своих записях, тех, что были ему известны, князь вообще не упоминал имени сына, в них он говорил о нем «мой мальчик»… Опасался, что дневники кто-нибудь найдет, например, его отец Александр Николаевич, и по не столь распространенному имени и примерному возрасту ребенка вычислит, от кого из бывших любовниц Дмитрий прижил незаконного сына, и начнет преследовать его и его мать?
Яков достал из комода снимок Дмитрия Александровича, отданный ему Павлом в Петербурге. На портрете князь был очень похож на того, каким он увидел его во сне, только более здоровым. В его сне Его Сиятельство выглядел… неважно… Да какое там, совсем неважно… И тем не менее, в свои последние дни он не только отважился рассказать о своем тайном сыне брату, но и сумел написать этому сыну пару писем, оформить дарственную на квартиру в столице… Сделать то, что не смог сделать за всю свою жизнь до того…
Павел сказал, что привез какую-то бумагу, где говорилось о том, что Дмитрий Александрович признал сына, но так и не отдал ему ее. Забыл? Павел не производил впечатление рассеянного человека, а при его должности человек в принципе не мог быть забывчивым… Тогда где бумага? Яков решил более тщательно осмотреть подаренный Павлом саквояж. Так оно и было — у саквояжа было двойное дно, и в этом потайном отделении был спрятан конверт.
В конверте оказался всего один лист бумаги. В нем говорилось о том, что князь Дмитрий Александрович Ливен признает своим сыном Якова Платоновича Штольмана, рожденного Екатериной Владимировной Штольман, урожденной Ридигер, в браке с Платоном Павловичем Штольманом. Подпись князя была заверена у какого-то поверенного, скорее всего поверенного Его Сиятельства… Как Павел и сказал, эта бумага ровным счетом ничего не значила, никакого юридического статуса не имела. Никаких прав внебрачному сыну князя не давала… И все же Дмитрий Александрович решил составить ее. Что ж, если он так пожелал… Если ему так было легче…
Штольман положил снимок Его Сиятельства и его «признание» в верхний ящик комода, а перстень князя Ливена в маленький бархатный мешочек, который дала ему Мария Тимофеевна после ужина в день отъезда Анны. Мешочек он спрятал в стопке полотенец в нижнем ящике комода. Он посмотрел на часы — была уже половина шестого, ложиться спать было бессмысленно. Он решил заняться письмами. Анне он написал о том, что уже скучал по ней, что, как и обещал ей, побывал в Дворянском Собрании, и его хорошо там приняли, что пригласили на ужин, и он собирался на него в конце недели. И что в Собрании он встретил своего знакомого из Петербурга, который попросил его потом в столице представить ему супругу… Написал, чтоб Анна не беспокоилась о том, что он, по ее мнению, может быть голодным — ему прислали обед из ресторана Дворянского Собрания от Паскаля, а Виктор Иванович принес от Марии Тимофеевны полпирога… О том, что некоторые жители Затонска придумывали несуществующие преступления, чтобы прийти в участок посмотреть на племянника князя Ливена, он писать Анне не стал, как и о том, что к нему приходили гимназистки, и что он написал на снимке из газеты. Об этом он написал Павлу, пусть он поусмехается — в свойственной ему манере. Павлу он также написал о том, что если Анне понравится в его усадьбе, и у него будет возможность оставить ее подольше, то он будет не против, хоть и скучает по ней. И просил сообщить ему, когда потом встречать Анну… Саше он написал всего пару строк и приложил газетную статью, как и к двум другим письмам — Анне и Павлу.
Отправить письма он смог тогда, когда пошел на почту для того, чтоб отослать телеграмму Карелину. В своей телеграмме, которую принесли в управление утром, Карелин сообщал, что Белоцерковского в Петербурге не было, он должен был вернуться ближе к концу недели или в начале следующей. Это не было хорошей новостью. Штольман долго думал, что делать дальше — или порекомендовать Карелину какого-то другого своего знакомого из столичной полиции, или попросить его подождать, пока не появится Белоцерковский. И все же дело было слишком… щекотливым, чтобы им занялся кто-то другой. Поэтому в своей телеграмме он посоветовал Карелину ждать возвращения Белоцерковского.
Во второй половине дня заглянул доктор Милц. Он извинился за то, что не смог зайти накануне, он был вызван в деревню, где у жены зажиточного сельчанина были тяжелые роды. Повивальная бабка не смогла справиться сама, и послали в уезд за доктором, которого не приглашали при рождении предыдущих одиннадцати детей. На этот раз огромная семья пополнилась двойней — один мальчик был крепеньким, а вот второй — про него доктор сказал, что здесь нужно уповать не только на медицину, но и на промысел Божий… Штольман предположил, что Александр Францевич выглядел угрюмым из-за того, что младенец, возможно, не выживет.
— Конечно, всегда расстраивает, когда случается подобное… Но в этом случае при соответствующем уходе для новорожденного не все потеряно. Но я очень сомневаюсь, что такой уход за ним будет… Я пояснил, что нужно делать, и сказал, что должен буду приехать еще раз осмотреть мальчика, а отец заявил, что это лишнее, помрет так помрет, невелика беда, одним больше, одним меньше, его баба на следующий год все равно принесет еще одного… Вот это удручает… Когда родителям все равно, что будет с детьми, или когда к ним относятся как… даже не буду говорить как… Когда в семье процветает насилие… когда дети умирают от побоев… если вовремя не сбегут от таких родителей… Такие дети и становятся бродягами, а кто-то и ступает на кривую дорожку — выживать-то ведь как-то надо… Это помимо тех, кто сироты… Сколько подобных ребятишек в округе, в Губернии да и по всей Империи… — вздохнул доктор Милц.
— Да, много таких, чересчур много. И редко кому-то везет как Ваньке, которого взяла Бенцианова.
Штольман подумал о тех детях, которых «приручал» Владек Садист. Возможно, эти бродяжки и не были сиротами, а сбежали из дома от таких вот родителей, о которых упомянул доктор Милц… И «услуги», которые они оказывали благодетелю, в их понимании были ничем иным как благодарностью за его доброту… От этой мысли Якова Платоновича передернуло… Но он не стал развивать этой темы.
— К сожалению, в любых семьях родителям бывает все равно… И в бедных, и в богатых, и в мещанских, и в дворянских… Например, та семья графа, про которую Вы говорили с Павлом Александровичем, — вспомнил Яков Платонович встречу Павла и доктора Милца.
— Вы про того графа, у которого была дюжина детей от жены и десятка два от любовниц и случайных связей?