Страница 6 из 10
Но вот что странно – в «Исповеди» Толстой писал, что «скрывал хорошее», а в «Записках христианина», написанных в том же 1882 году, утверждал, что не понимает разницы между добром и злом:
«Я таким нигилистом прожил 35 лет, <…> я написал в поучение русских людей 11-ть томов сочинений, за которые, кроме всякого рода восхвалений, получил тысяч полтораста денег, <…> я убедился, что не только ничему не могу учить людей, но решительно сам не имею ни малейшего понятия о том, что я такое, что хорошо, что дурно».
Бывал ли Толстой честен сам с собой, или, желая увериться в собственном величии, манипулировал понятиями? Чему же он мог тогда научить людей, которые читали его книги? Возможно, ценность его произведений, помимо сугубо литературных достоинств, в том, что они заставляли читателя задуматься о смысле бытия, хотя сам Толстой оставался в неведении до конца своей жизни.
После «Детства» интерес к произведениям Толстого начал падать, а к началу 1860-х годов он оказался, по выражению Бориса Эйхенбаума, «почти забытым писателем». На самом деле, Толстому просто не о чем было писать – ему не хватало жизненного опыта. Детские впечатления, служба на Кавказе и участие в Крымской войне позволили создать несколько интересных произведений, однако эти темы вскоре потеряли актуальность. Такая же неприятность сто лет спустя случилась с Юрием Трифоновым – за повесть «Студенты» он получил Сталинскую премию, а затем двадцать лет прошли для него в мучительных поисках своего пути.
Толстой искал подходящую тему несколько лет. На время забросив литературные занятия, в 1859 году он увлёкся устройством школ в своём уезде, а в 1862 году стал издавать журнал «Ясная поляна», так никем и не замеченный. От депрессии Толстого спасла женитьба в сентябре 1862 года. В течение первых двенадцати лет после женитьбы он написал романы «Война и мир» и «Анна Каренина».
Глава 3. Деревенский философ
Итак, анализ записей в дневнике Толстого приводит к выводу о том, что, по крайней мере, до середины 70-х годов его интересовали только слава и деньги. Однако это нельзя рассматривать как окончательный приговор, поскольку время от времени в его голову приходили и такие мысли:
«Зачем деньги, дурацкая литературная известность? Лучше с убеждением и увлечением писать хорошую и полезную вещь. За такой работой никогда не устанешь. А когда кончу, только была бы жизнь и добродетель, – дело найдётся. <…> В романе своём я изложу зло правления Русского, и ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного соединения с Монархическим правлением, на основании существующих выборов. Вот цель для добродетельной жизни».
Эта запись была сделана в дневнике 7 декабря 1852 года, когда Толстой находился на Кавказе и был лишён возможности вести привычную светскую жизнь. В какой-то степени и здесь «бытие определило сознание», и после возвращения в Москву на первый план выплыло желание написать что-то полезное – только тогда слава и деньги принесут реальное удовлетворение, которое не сравнить с теми ощущениями, которые возникают после написания некоего чтива на потребу публике. Понятно, что начинающему писателю столь грандиозный замысел не удался, но гораздо позже, через полвека, один из задуманных им персонажей «возродится» в романе «Воскресение» в образе Нехлюдова.
Более интересна мысль Толстого о реформировании монархии с учётом мнения аристократии. В этом один граф недалеко ушёл от другого графа – в 1873 году Алексей Константинович Толстой писал жене:
«Какая бы ты ни была демократка, ты не можешь отрицать, что в аристократии есть что-то связывающее, только ей присущее».
Вот и Лев Николаевич поначалу «делал ставку» не на простой народ, а на потомственную элиту. Вместе с тем, задумывая планы переустройства государства, Толстой временами признавался, но только самому себе, что эта задача ему явно не по силам. Вот что он написал в дневнике 7 июля 1854 года:
«Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку и то так мало. <…> Я умён, но ум мой ещё никогда ни на чем не был основательно испытан».
Отсутствие университетского образования Толстой пытался компенсировать, впитывая в себя знания из книг, даже изучил греческий язык, чтобы читать в оригинале Ксенофонта и Платона. Но дело в том, что писатель вполне может быть самоучкой, а вот философ – никогда. Здесь придётся напомнить об отношении Толстого к дискуссиям – для него это был не способ поиска истины, а средство утверждения собственного превосходства. Компенсировать недостаток продуктивного общения с интеллектуалами не могло даже невиданное трудолюбие Толстого – он много читал, а тексты, художественные или философские, возникали из-под его пера один за другим, почти без перерыва. Об этом писал и Борис Эйхенбаум в книге «Творческие стимулы Л. Толстого»:
«Толстой был одержим каким-то пафосом труда. Отдыхать он совсем не умел. Закончив одно, он сейчас же принимался за другое. Если наступал промежуток, он мучился и доходил почти до нервного заболевания».
Неуемное желание писать вполне сочетается с тем, что мог посоветовать Толстому психиатр весной 1847 года, когда юный Лёва лечился в университетской клинике. С тех пор спасением для него стал постоянный, до изнеможения, труд, иначе одолевали тяжкие мысли – и сожаление о прошлом, и думы о бессмысленности всего сущего, и ещё многое, о чём никто не узнает никогда. Можно предположить, что его преследовал и страх наказания, божьей кары за прежние грехи. Тут самое время припомнить народное поверье, согласно которому царевич Алексей, несчастный сын Петра Великого, проклял своего мучителя Петра Андреевича Толстого и весь его род на двенадцать колен вперёд.
Единственное разумное решение в этой ситуации – следуя совету психиатра, избавиться от тягостных мыслей, изложив их на бумаге. В противном случае сознание могло выйти из повиновения. Но что поделаешь, если иногда накапливается усталость – мозг истощён, не возникают новые идеи. Любому писателю это состояние знакомо. Софья Андреевна Толстая писала в дневнике 9 декабря 1870 года:
«Всё это время бездействия, по-моему умственного отдыха, его очень мучило. <…> Иногда ему казалось, что приходит вдохновение, и он радовался. Иногда ему кажется – это находит на него всегда вне дома и вне семьи, – что он сойдёт с ума, и страх сумасшествия до того делается силён, что после, когда он мне это рассказывал, на меня находил ужас».
Если к отсутствию полноценного общения с интеллектуалами прибавить то, что временами Толстой прекращал все связи с внешним миром, за исключением семьи, тогда неудивительно, что в своих философских исканиях он приходил к неверным выводам. Причина этой замкнутости состояла с том, что Толстой боялся утратить веру в собственные силы, а если её нет, тогда бессмысленно рассчитывать на вдохновение. Вот что Софья Андреевна написала в дневнике 24 февраля 1870 года:
«Мы не получаем ни газет, ни журналов. Л. говорит, что не хочет читать никаких критик. "Пушкина смущали критики, – лучше их не читать". Нам даром посылают "Зарю", в которой Страхов так превозносит талант Л. Это его радует».
И в самом деле, Николай Страхов, славянофил и поклонник творчества Толстого, не жалел восторженных эпитетов в критических статьях:
«Богатырь, который не поддался никаким нашим язвам и поветриям, который разметал, как щепки, всякие тараны, отшибающие у русского человека ясный взгляд и ясный ум, все те авторитеты, под которыми мы гнёмся и ёжимся. Из тяжкой борьбы с хаосом нашей жизни и нашего умственного мира он вышел только могучее и здоровее, только развил и укрепил в ней свои силы и разом поднял нашу литературу на высоту, о которой она и не мечтала».
Понятно, что любой писатель нуждается в признании, однако неумеренная лесть может нанести непоправимый вред. Достоинства художественных произведений Толстого не подлежат сомнению, однако, уверовав в собственное величие, он вообразил себя философом, причём чуть ли не единственным человеком на земле, который имеет право всех поучать и наставлять на путь истинный. Надо отметить и влияние Некрасова, который в письме 1856 года выразился вполне определённо и недвусмысленно: