Разведчики

На лестнице, у окна, он увидел молоденькую медицинскую сестру соседней палаты. Облокотившись на перила, она плакала.

Женских слез Синюхин равнодушно никогда не мог видеть. Он подошел и ласково забасил:

— Чего плачете, сестрица? Обидел кто?

— Н… нет, Москва! — громко зарыдала девушка и, закрыв концами косынки лицо, побежала вниз.

У Синюхина сразу защипало в глазах, какой-то комок застрял в горле, душил его… Москва, она дорога, как мать! Как он понимал эту девушку! Вот она сейчас поплачет — ей и легче станет… А ему — хоть он криком кричи — легче не будет… Сколько страданий на земле, сколько страданий! Бить, бить проклятых врагов! Синюхин до боли сжал кулаки. Немедленно! Ни одного лишнего дня не сидеть здесь, в тылу! Скорей в часть! Завтра, после комиссии, документы в карман и прямо на вокзал. В Москву! Всего лишь триста километров. День-два — и в Москве!..

— Эй, битюг, где тебя черти носят? По всему госпиталю ищу! — кричал, перегнувшись через перила верхней площадки, его дружок Шохин.

Он быстро сбежал вниз. Шрамы сильно изменили его лицо. Оно стало еще более скуластым. Когда-то веселые, озорные глаза теперь были холодны и злы. Выше уха розовел большой шрам, его еще не прикрывали короткие волосы. Правая щека время от времени подергивалась, приподымая уголок верхней губы.

— Жив весь твой сад с руководительницей! Письмо от жены и открытка из бюро по розыскам… — Петр, сощурив глаза, смотрел на изумленного друга, а у того побелело лицо, мелко задрожали руки.

— В Челябинской, значит, они! Вон куда заехали… — вздохнул он, рассматривая открытку. — В Сибири, значит…

Адрес, написанный рукой жены, был зачеркнут. В одном углу номер полевой почты кемского госпиталя, в другом беломорского — оба тоже зачеркнуты.

— Все-таки нашли меня! Знают, где Синюхин находится, — удовлетворенно проговорил он, разрывая конверт. — Почти два месяца шло…

— Ты что, заснул? Читай! — не выдержал Шохин.

— Сколько времени шло письмо… — вздохнул Синюхин, бережно вытащив сложенный вчетверо листок.

«Любезный мой супруг, Иван Титыч! — прочитал он вслух. — Посылаю тебе поклон от себя и детишек. Все мы живы и здоровы. От других поклонов не пересказываю, никого нет в нашем селе, все уехали. Сегодня и я с последней подводой уезжаю. Горькими слезами плачу, каждую вещичку слезами обмываю. Что по силам было — вывезли, а что взять не сумели — в землю закопали. Закапывали — всем селом, как по покойнику, голосили…»

Синюхин читал и видел родное село Козинку. Избы с закопченными окнами, по пустынным улицам кошки, собаки бегают, людей ищут. Колхозный амбар с зерном полыхает, подожгли, чтобы немцу не досталось. В конце села одинокая телега — жена с детишками уезжает. Как председатель колхоза, она проверяла, не забыли ли чего. И дым от пожара тянется за подводой, черной тучей навис… Хорошо, что письмо получил…

«…И не знаем сейчас, где ты есть и что с тобой. Дружку своему Петру Шохину поклон передай, он нам теперь брат родной».

И он сколько времени не знал… И у него сердце на куски разорваться хотело… Да, встретятся ли? Все равно она ждать будет. Хорошая у него жена, такую, как Зина, поискать нужно. Ребята все живы-здоровы, старший помогает уже… Синюхин читал вполголоса, наклонив к письму голову. Шохин слушал, и лицо его все больше и больше хмурилось.

«…Ванюша, родной мой, одного желаю, чтобы немцев скорее побили, да ты бы живым воротился…»

— Вот оно какое дело… — Синюхин аккуратно сложил письмо и спрятал его вместе с открыткой в карман. — Не думал я, что война до нашего села дойдет.

— Да… — пробормотал Шохин. Взглянул на друга, опять сощурил глаза: — Чего насупился? Тебе еще горевать?! Все твои живы, и адрес их новый знаешь… А я вот один, как бирюк в лесу. Никого у меня нет на всем белом свете…

Он отвернулся от Синюхина и отошел.

— Нет, неправда твоя, — догоняя друга, говорил Синюхин. — А я, Петя? А Катя? А застава наша, Петь? Жена пишет: Шохин, как брат родной. И верно. Подумаю о тебе, о товарище лейтенанте Марине, о нашей заставе — и от сердца отляжет… Нет, Петь, у нас человек один никак не может остаться, если он человек стоящий.

— Не у всех такой характер! — перебил его Шохин. — Ты со всеми уживешься.

— По душам я с тобой говорю, Петя, ведь последний вечер вместе, — голос Синюхина дрогнул. — Может, и повстречаться-то не придется…

— Уж и нюни готов распустить!

— И сколько у тебя злости этой стало! — укоризненно покачал головой Синюхин. — А чего злишься, и сам не знаешь.

Это замечание взорвало Шохина.

— Ты бы радовался на моем месте… Был здоровым — стал инвалидом. Была семья — и семьи нет… Отца убили, мать и сестренку на немецкую каторгу угнали, Рожу и ту изуродовали… Тебе можно так рассуждать — рука срослась, и опять здоров, как бык! — Шохин вытащил пачку папирос, закурил, не угощая Синюхина. — Тебе можно так рассуждать, — он глубоко затянулся дымом. — В часть едешь — своих увидишь… Дома у тебя все живы и здоровы… А мне — комиссия, а после комиссии отпуск. Целый месяц гуляй, Петр Шохин! А куда я денусь? Где я этот месяц быть должен? Да на черта мне этот отпуск! На черта! — Последние слова Шохин выкрикнул, отшвырнул недокуренную папиросу, опять отвернулся от Синюхина. Некоторое время в наступившей тишине слышалось его частое дыхание. — С тобой хотел ехать, — повернулся он к Синюхину, — а выходит… — Петр не докончил фразы, быстро стал подниматься по лестнице.

Ошеломленный Синюхин стоял, не зная, что ответить другу.

Шохин остановился на верхней ступеньке:

— Сам ты говорил — не можешь больше сидеть, когда немец за горло схватил! А я разве могу? — он махнул рукой.

— Петь! — Синюхин бросился к нему. — А ты и не сиди! Не сиди, Петя, поедем вместе! Ты сразу поправишься. Буду ходить за тобой лучше медицинской сестрицы. Дадут тебе отпуск, а мы — в Москву!

Шохин подождал, когда к нему поднялся Синюхин.

— Выболело, Иван, у меня все тут! — он показал на сердце. — Ты не сердись на меня.

— Да за что же, Петя?

— Сам знаешь… — Шохин вдруг улыбнулся, хлопнул по плечу друга и, повеселевшим голосом спросил: — Так вместе? В Москву?

— Вместе, Петя! Завтра же! — радостно ответил Синюхин.

Но ни завтра, ни послезавтра Шохин и Синюхин уехать не смогли. Комиссия закончилась поздно, и документы обещали заготовить только на следующий день. Да и события, развернувшиеся на фронтах, в корне изменили планы приятелей. По всей стране разнеслась радостная весть — немцы под Москвой разбиты наголову, разгромлены, отброшены от советской столицы.

В то время, когда передавали сообщения Совинформбюро, Синюхин и Шохин находились внизу в зале.

— Я говорил!.. Я ж говорил!.. — басил Синюхин, слушая радио.

— Не бубни, дай слушать! — остановил его Шохин.

Но Синюхин не в силах был сдержаться. Как же молчать, когда радость распирает грудь, когда хочется кричать в полный голос. Никто еще не бил так беспощадно немцев, ни англичане, ни американцы! Русские разнесли хваленые «непобедимые» дивизии Гитлера. «Драпанули» немцы на триста пятьдесят километров. Технику, оружие бросили, только бы животы свои унести. Ну, однако, далеко не унесут, останутся лежать на русской земле, продырявленные русскими пулями!

— Друг, куда же они сунулись, дураки! В Москву! — Синюхин смотрел на Петра.

— Как бы я хотел там быть! — вырвалось у Шохина. — Завтра нам еще целый день здесь околачиваться. Пока канцелярия раскачается — подохнуть можно! — Он выругался и вышел из зала.

Синюхин не слушал Шохина, подошел к карте.

— Нет, никогда не отдадим Москвы, — сказал он вполголоса.

— Как можно? — подвинулась к Синюхину старуха-уборщица. — Ни в жисть этого не будет!

— Верное суждение вы, мамаша, имеете! — Синюхин, улыбаясь, вышел. Потянуло к товарищам. В вестибюле он встретил молоденькую сестру из соседней палаты, которая вчера плакала на лестнице.

— Слыхали, сестрица? — загородил ей дорогу Синюхин. — А вы плакали. Я ж говорил…