ЛЯДЬ

Именно в её объятиях – впрочем, не всегда буквально, но находили эти несчастные кратковременный покой и забвение. Совестились, нелепо выкладывались, частенько рыдали, кляли судьбу или, если хватало честности и смелости, себя. Рвали на груди майки, предварительно аккуратно по пуговицам расстегнув рубашку, лупили кулаками в стену, пытливо заглядывали внутрь ствола заряженного ПМа, стараясь разглядеть пулю в патроннике. Пока, наконец, движимые нормальным природным инстинктом, а не самоутверждением или желанием угодить официальной спутнице, не вгоняли в неё яростно уже другой ствол, оставляя в испачканных простынях… Как знать, многие жизни и покалеченные во имя застарелых комплексов судьбы, тоску, безудержное пьянство, нервный смех на бракоразводном процессе, синяки на теле собственных детей, ужас от сопричастности, терзания совести, чувство потерянности и ненужности, запрятанное глубоко в подвале опостылевшего дома, аккурат под жирно намыленной петлёй из добротного импортного каната.

Не зря мудрая крестьянка Натаха в шутку именовала происходящее обрядом очищения. Чувство юмора у неё было от земли, основательное и выдержанное – как крепкая домашняя настойка или хорошее вино. Таким не похмеляются за завтраком и случайным знакомым не наливают. Им причащаются.

– Ну что, подруга, в силах ещё попрыгать на моих старческих чреслах? – он не допил бутылку, что с ним вряд ли случилось бы и в пантеоне обнажённых греческих богинь.

– Говно вопрос, полковник.

Мужчина если настоящий, то во всём: от воспитания, через повадки в койке и до физиологии включительно. Чаще, однако, случается, что мужчина пахнет как моча обездоленного старика, так увесисто безнадёжно его существование. Впрочем, и без таких тоже никак, ибо порой является отчаянное желание дарить и одаривать, жертвуя красоту на поругание вялому рефлексивному естеству бесхарактерного ничтожества. Чем не подвиг – в своём роде, конечно. Они очень ранимые, эти многие, но притом и очень терпеливые, раз жизнь приучила их гнуть спину по велению алкаемого кнута. Им посредственная с виду роль в радость, ведь в прозябании скрыт извечный соблазн стабильности. Трудно быть до конца уверенным в неизбежности богатства и силы, зато нищету уж точно никто не отнимет, на слабость редко кто посягнет.

Денег, по большей части, у них не бывает. Впрочем, оно и не требуется, ведь тем приятнее заработанное гнусным трудом смирение, коли работа сделана бесплатно. Регулярные инъекции восторженного убожества дарили ей умиротворение, иначе в череде удовольствий легко можно было помешаться. Извращённое до повинности наслаждение являлось тем якорем, что связывал с грешной действительностью – если понимать грех как неумение жить хотя бы только в своё удовольствие. В паскудстве ведь тоже есть своя радость, и время от времени приобщиться к ней очень даже уместно, особенно если мир вокруг упорно отказывается вращаться вокруг чего-либо, кроме тебя. Есть у происходящего такое свойство – вечно искать достойную основу, на которую удобно нанизывать пласты бесформенного до тех пор повествования. Вроде тех чёрных дыр, что всё забирают и ничего не отдают в ответ, притом являясь первейшей необходимостью для целой галактики, усердно формирующей новое топливо и находящей в том смысл жизни.

«Чёртов образовательный канал, что только за ересь в голову не лезет», – выругалась, как всегда, притворно, ибо нет большего афродизиака для женщины, чем вежество. Дарующее уверенность, идеальную степень нахальства и то бесподобно едкое, легко балансирующее на грани оскорбления чувство юмора. Потому как сила мужчины есть, прежде всего, изящество. Не зря французская знать навсегда ушедшего века и по дороге на гильотину заботилась в первую очередь об этом. Уж два с лишним века нет оных в помине, а снедаемые тщеславием бастарды всё ещё извлекают из всего-то лишь жалкой памяти о наследстве порядочные дивиденды. Оно и с душком-то вполне себе ничего, а уж если отдаёт искренностью… То устоять, пожалуй, сможет лишь затверделая в годах фригидность.

Явление, к слову, куда как массовое. Сделавшись для женщины предметом торга, секс закономерно перестал быть источником вдохновения к действию или на крайний случай – просто мотивацией. Упоение исчезло, растворившись в жеманстве. «И всё к чёртовой матери засохло», – поставив увесистую точку и отогнав грустные мысли, она перешла к воспоминаниям куда более приятным. Безусловно, ничего не стоило набрать означенный номер и впитать волнующие впечатления воочию… «В натуре. Дабы окончательно извратить, – чуть напрягшись, произнесла последнее слово с пятью «в», – означенную – повторно – мысль». Но память куда избирательнее действительности, ничто и никто не умеет лучшее неё… «Emphasize… Подчеркнуть. Выделить… Чёрта с два передашь такое на русском». Нужный момент, эмоцию, жест – тут же сведя на нет убогие погрешности. Никакие миллиарды не в состоянии подарить идеальное переживание, в то время как процеженные сквозь указанный фильтр они и поблёкшие за давностью случившегося с каждым годом лишь предстают всё в новом великолепии.

В его жалкой хавире, помнится, было очень душно. Застиранные шершавые простыни, завывающий не в такт диван и толстый стой пыли создавали ощущение лишённого прохлады склепа. Наскоро состряпанного, в рамках скудного бюджета, из оштукатуренной фанеры и возведённого из тех же соображений на месте распланированного бульдозером скотомогильника. Он попросил её купить по дороге вина, за которое, естественно, не отдал денег, вдобавок затребовав «сорокашестипроцентную» – цифра врезалась в память – скидку. Попроси он двадцать, и она послала бы его к чертям, но подобная арифметика выдавала искренность порыва, выпотрошившего до копейки имевшуюся в доме наличность. Потому как и за ради «троячка» с Афродитой и Еленой Прекрасной тот вряд ли потащился бы до банкомата. «С дамой сердца всё должно исполняться естественно и легко, – коверкая похмельным языком стилистику, потел от предвкушения Александр. – Иначе ничему путному не бывать», – закончил Шурик прения, завалив предмет слегка подпорченного интоксикацией восхищения на истерзанное буйным нравом ложе.

Вот уж кто точно умел. Случалось, приходилось отпаивать его корвалолом, и надо понимать степень признания рафинированной шлюхи, что не единожды не запамятовала взять лекарство с собой. Всего же более вдохновляло именно то, что она как бы являлась лишь интерлюдией между заходами к пойлу – причём без всякого «как бы». И чем дороже и качественнее таковое случалось, тем сильнее потел от усердия кавалер. Сдаётся, его истерзанному мотору так и не удалось ни разу достичь желанного пика, если только всё представление не служило целью разогнать посредством учащённого сердцебиения по венам искомый напиток. Так или иначе, но даже на пороге очередного инфаркта Саша в качестве единичного любовника оказывался неподражаем. Как-то она предложила разделить удовольствие на нескольких участников, охотно заполнивших бы его передышки не без пользы для кошелька, но: «Расшарить свет услады окосевших от пьянства очей сей джентльмен решительно отказался», – он предпочитал говорить о себе в прошедшем времени и третьем лице. «По правде говоря, не хотелось делиться выпивкой».

Он неизменно дарил ей гортензии – вырезанные из бумаги снежинки с причудливыми ножками из жил сетевого кабеля, отчаянно клялся в вечной любви, всякий раз путая имя, и отдавал последние деньги, попутно одалживая «на случай непредвиденного похмелья». Как все уверенные в счастье люди, Саша не знал пределов в податливо эластичных границах взаимной симпатии, что позволяло воображению торжествовать над ханжеством – без ущерба для контрацепции, естественно. «Не то чтобы он не склонен был Вам доверять, – писалось ей ясным каллиграфическим шрифтом послание из кухни в ванную, – но тяготы вынужденного отцовства, смею опасаться, пересилят скромные радости от продолжения рода». Затем раздавался деликатный стук в дверь, и, в ответ на разрешение войти, одна лишь рука протягивала аккуратно сложенное по линиям разрыва туалетной бумаги письмо. Сравнительно с тем, что позволялось себе в постели, скромность тем более похвальная.