ЛЯДЬ

В том и состоит редкая прелесть полигамии, что раз в два месяца на десять часов он представлял из себя обаятельно помешанного страстного поклонника, хранившего для свиданий нетронутыми чистое бельё да кусок мыла. Заполняя невидимые промежутки между встречами рваным бредом суицидального шизофреника, чей запах изо рта шокировал даже чернорабочих из Средней Азии. Так стоит ли превращать закулисье в будни, если и для него-то был луч света посреди запоя. Сказочная фея, наполненная одухотворённостью и ласкающими слух ароматами лучшего из миров: шиньон, парфюм, хламидиоз… Единственное связующее звено, не позволявшее окончательно потерять связь с действительностью. Надежда – так, кажется, чаще всего он её называл.

Вечера они встречали почти всегда одинаково. Бережно промокнув новым махровым полотенцем её особенно шикарное в эпизодах из окрестной рухляди тело, «Пусть эта жалкая броня из ткани, но возымеет силу длани», – редко удавалось подобрать ему стоящую рифму, Саша усаживал подругу рядом с собой и начинал расчёсывать волосы. Бережно запуская неизвестно где раздобытый гребень, не сводил с него глаз. Беспрекословно следуя за движением, отсчитывал бормотанием то ли молитвы, то ли заговора минуты, редко доживая в текущей ипостаси до излёта сороковой. Рука останавливалась, взгляд уходил в себя, оставляя снаружи лишь пустоту, и, поцеловав уже переставшее реагировать лицо, она шла собираться. Оставалось только проверить, нет ли где опасно тлеющих сигарет, положить рядом скромную сумму на пиво и прикрыть за собой дверь. Утром, включив мобильный, она находила там неизменное «Благодарю», и несчастный снова пропадал на месяцы или, как знать, навсегда. Как всякий порядочный алкоголик, он знал толк в интриге.

Потому как нет ничего хуже «воскресения господня» – собственного производства термин, означавший у неё громогласную попытку иных мужчин встать на истинный путь. Поскольку ни направления, ни даже просто ритуала движения никто не представлял, то синтезировалось, как правило, некое собирательное вещество из подсознательного страха и напускного смирения. Вкрадчивый голос, отрывистые движения. Мантра перед запоем, протяжённостью в количество лет – число их строго соответствует длине израненной скопством жизни.

Декорации будто вшивались в сознание. То, что человек не в состоянии ни единой доли мгновения не думать, физически страшно. Letters existed. He existed. Finally provoked enough to choose the path of sympathy. Именно, есть декорации, и есть буквы, их описывающие. Последние куда многограннее любой яркости пейзажа, и трогать их… Соседствовать им… Пленило его в долю того самого мгновения. Тогда умираю, но не сдаюсь. Хороший девиз для самоубийцы.

Всё началось со звучания. Подвластное буквам, оно передаётся также словам, но и визуально те несут уродство или красоту. Текст – то же полотно, его стало возможным анализировать на любом из уровней, от смыслового до чисто эстетического. И эстетическое становилось всё важнее. Не процесс и не описание, но просто формы и линии предложения или абзаца.

Захотелось некоторого завуалированного пошлого героизма, чуткости с биением сердце, как в детской сказке. Жить – дышать, дышать – и жить. Хватать, глотать лёгкими литры этого кислорода, несущего в кровь радость наличия будущего. Всё делая понарошку. Когда ты должен соотносить свои действия с реальностью, но не обязан делать это всерьёз. Like living short life of a fish, getting ready for the new one.

«Therefore leave me alone. I’m farewelling my youth. As long as my only note now sounds «left for the W-key», considering aforementioned as a must.

Так он репетировал для неё образы. Готовясь стать кем угодно, хотел не прогадать – кем. В повествовании о ней уместно ли спрашивать персонаж. Всерьёз интересоваться мнением и обстоятельствами, его породившими. Потому он и готовился всерьёз.

Решено было говорить с ней со страниц её же дневника.

– Существование среди букв, – ласково выкладывалась пока лишь только азбука первозданной красоты, – имеет ряд очевидных преимуществ. Первейшее из них – отсутствие восприятия, к примеру, того же климата. Бумага, подвластная старению и времени, – уже чистый атавизм, текст вколачивается напрямую в сознание из репродуктора коллективной мудрости. Однако какое удивительное торжество скрыто в этом слове – коллективный. Всегда первый, неизменно прямой, очевидный, вездесущий… Слегка, разве что, бездушный, ну так кому это нынче мешает! Всмотрись, – нашёптывали ей знаки, – как легко и непринуждённо всё рождается из ничего. Хочешь – истина, не хочешь – сомнительная правда в исполнении закоренелого ревнивца. Насчёт того, как развращающе опасно действие мобильного телефона на порывистую девичью натуру.

Действие. Оно здесь никогда не кончается, петляя бесконечно и совершенно произвольно – или следуя непреклонной воле. Кого? Наивные думают, что пальцев, взявших на себя смелость посягнуть – на самое естество. Не смешите, кто здесь сейчас взаправду, ты или я? Коль скоро я с тобой говорю, а не наоборот, то…

Выточенные будто из камня, идеальные косточки твоих фаланг – не обессудь, разве не извинительно быть падким на то, что имеет претензию давать мне жизнь? Впрочем, руки женщины – куда более значимое зеркало души, нежели глаза и прочие детекторы. В них красота врождённая, истина, которую потными тренировками и дорогостоящей операцией не скроешь. Теперь посмотри на свои. Крошечная ладонь и тонкие длинные пальцы, пропорция куда идеальнее золотого сечения.

Видишь, у нас тут и идеал имеет степень. Тут вообще возможно всё – к слову, последнее скорее один из редких недостатков, ибо обезличивает воображение. Если каждый может что угодно, то вроде как он и не каждый вовсе, а такой же, как все. Отражение коллективного разума, помнишь. Тогда, правда, мы говорили про мудрость. Открою тебе маленькую тайну: всё, что имеет приставку массовости, здесь не существует. Не приживается, умирает, разлагается, исчезает, пропадает, теряется, болеет и чахнет. Умные говорят, что здесь рождается идея, дураки – всё остальное. Лично я склоняюсь к последним, идея живёт всегда, и эмбрион её не изменился и не вырос с начала времён. Числом бесчисленное множество откровенно мусорных восприятий – хотя случались, время от времени, и озарения, но сущность её неизменна. Проникнуть в неё: я – могу надеяться, ты – не смеешь даже думать. И кто из нас, спрашивается, кому принадлежит.

Ты пока ещё боишься, хотя, скорее, просто не можешь говорить со мной. Или ещё только не хочешь. Но это пустяки, оно придёт, подвластное желанию чувство поначалу соседства, необременительного приятельства и лёгкой, едва заметной привязанности. Смотри, я буду начеку. И не скрываю даже, ведь жалкий знак препинания вполне способен найти себя, а заодно и тебя. Впрочем, к чему сей непотребный индивидуализм – в бесчисленности ипостасей мы вместе найдём его, твой идеал и форс-мажор в одном лице. Ах, какое это будет лицо! Не то чтобы привлекательное, нет. Ни капли слащавости в нём не будет, тяжёлая, полновесная грубость со следами похвальной невоздержанности. Погоди, не кривись, не явилось ещё миру то уродство, что не могла бы страстно полюбить женщина.

Не перебивай, – уловил он желание о чём-то попросить. – И никогда больше не лезь ко мне с ходатайствами. Диалог лишь тогда уместен, когда в сути его нет причинно-следственной связи. Остальное – протокол. Допроса, собрания, переговоров, обвинения – да хоть бутерброда. Поэтому давай сразу договоримся не пошлить. Тем более, к нашему великому счастью, этикет не подвластен трактованию. Единственное, что не имеет оттенков и степеней. Никакой первозданной новомодной истины с наганом или даже топором в руке: либо ты вежлив, либо нет. По-другому у нас не бывает. Желание хамить – не более чем проецирование глубоко засевшего страха, тут такое понимают даже дети.

А никто и не говорил, что будет легко, – едва ли уже не огрызаясь, он, паче чаяния, решил, по-видимому, острастки ради, оно же дисциплины для, порвать мысль на части. Этим демонстрируя, следовательно, глубину и силу ярости, как-никак, своего гнева. – Вопрос цены всегда для слабых – в твоей профессии ли этого не знать. Где-то здесь мы и побредём. Между записками путешественника и запиской самоубийцы. Если свобода – это потребность, добьёшься её и в борделе, тогда к чему темнить или, наоборот, притворно восхищаться. Соблазн немыслим без потери, а то, кто знает, и без разочарования. Ничего не обещать, значит единственно быть честным. Поэтому – on board.