Порубежье

Марыся прихлебнула взвару.

— Вот, значит. Бежит ко мне ундина, ажно в ногах заплетается, хозяйка, кричит, хозяйка! Там девка топится! Мне, знамо, это не надо. Где топится, говорю? На Полисти топится! Прям с обрыва в реку и сиганула! Ну, думаю, вот ведь лярва! Ты прости, Катерина, это я не про твою, так, вообще. — Марыся очертила в воздухе круг зажатой в руке баранкой. Неловко-то как получилось: ее тут потчуют, а она хозяйскую дочь лярвой обзывает.

Катерина сидела напротив, подперев рукой щеку. Где-то наверху, в светелке, рыдала Любава. Едва слышно.

— Так вот, я и говорю, чего лярвы удумали, прознали, видать, что я в Шуйце не терплю такого непотребства, так они теперь в Полисть топиться бегают!

— А что, много бегают? — оживилась Катерина, ведь, как говорит народная мудрость, не то обидно, что корова сдохла, а то, что у соседа жива!

Не то чтобы жена главного обозника настолько черна и завистлива была, но ведь коли у тебя одной такое, то это позор и ужас, а ежели у половины села — так обычное дело!

— Да как сказать, — бесхитростно пожала плечами Марыся. — Кажись, ране столько утопленниц не было, как сейчас тех, кто ими стать пытается! Медом им там помазано, что ли?

На этот счет у Катерины было свое мнение: в последние годы всё село и городище, крепость и окрестности знали, что ни в Полисти, ни в Шуйце утопиться невозможно вовсе. Не примет водяник утопленника, и всё тут. Ну, или, точнее, жена водяника. Вот и осмелели люди, не сказать бы больше — обнаглели. И пьяные купаться лезут — море по колено, и бабы с девками в жаркий день поплескаться не прочь, а некоторые специально «топиться» бегут, зная, что не утонут, а ведь кое-кого и укорить этим можно. Но у Любавы точно не тот случай, чтоб укорить. Это ж надо — с обрыву! Видать, не столько утопиться, сколько шею свернуть хотела. Дурища.

Марыся допила взвар и чинно сложила на округлившемся животе руки. Опять в тяжести. В другом состоянии Катерина уж и не помнила жену водяника. Плодовита особа.

— Вот так вот, Катерина. Что делать-то будешь?

— Что? Что делать?

— С ребеночком-то что делать будешь?

Катерина открыла и закрыла рот, подавившись вопросом: с каким таким ребеночком?

Понятно дело, что тут спрашивать, когда мокрая дочка в светелке рыдает. Только что за беда-то? Ну не очень ладно, конечно, но не конец света же! Подумаешь — эка невидаль! Она-то уж подумала, что, может, кто порчу на девку навел. Или ссильничали.

— Что тут делать? Чей бы бычок ни скакал — а телятко-то наше будет! — Хозяйка распрямила спину и гордо взглянула на Марысю, на-ко выкуси! Чего, думала, небось, что причитать начну да девку из дому́ гнать? Щас-с! Девка у меня рукодельница, умница, с матерью останется, всё помощь! А внук от дочери или же внучка — тож в радость. Мысли Катерины потекли приятно и по гладкому руслу, пока она не наткнулась на тяжелый взгляд Марыси.

— Чо? Чо смотришь так?

— Да ничо. Думаю вот, что ты делать, кума, будешь, когда твой теленочек в волчонка оборачиваться начнет.

Катерина застыла. Нечисть, конечно, и соврет — недорого возьмет. Но не энта. Энта своя нечисть. Родная почти, домашняя. Ишь, в кумовья уж записалась. Как будто детей вместе нарекали! А ведь если правду говорит речная хозяйка, то ведь с кем, как не с ними, кумоваться?

Э-э-э… Что ж делать-то? Мысли у Катерины поскакали в голове что блохи. Ведь Лука ни в жисть не примет такого зятя! Да и перевертышу надо со своим, таким же родителем-перевертышем рядом расти. Чтоб было кому помочь при обращении, поддержать, оберечь, когда первый, да и второй, раз по лесу в звериной шкуре побежит.

— Любава! Подь сюда!

Наверху что-то упало.

— Любава! Кто он?!

— Да не тревожь ты девку, Катерина, я тебе и так скажу, кто он. Ратмир, перевертыш. В лесу, извергами из Рода живут. Большая у них для перевертышей деревня, дворов десять.

— Дворов? — решила расширить познания из жизни волков-перевертышей хозяйка.

— Ну как дворов, дома из бревен сложены да по самые окошки, что прямо под крышей, малехоньки, в землю вкопаны. Огородов нет, почитай, так, пару грядок репы садят да зелени всякой, всё больше в лесу собирают, грибы, ягоды, орехи. Ну и охота, конечно.

— Грибы-ягоды, значит, — пошла кипятиться Катерина, начиная понимать истинную причину походов дочери «по ягоды».

— Да, — как ни в чем не бывало продолжила Марыся. — Живут дружно, одним родом, но семья у каждого своя. Главная в роду — самая старшая бабка. Перевертыши за своих деток держатся и не бросают никогда, потому, видать, Любава и перепугалась, да, Любава?

В дверях горницы стояла уже переодевшаяся в чистую рубаху да сарафан Любава, бледная с лица, в руках плат комкает.

— Да, — прошелестела еле слышно. — Ратмир меня по чести, хозяйкой звал. Но я не могу, не смогу я там, мамочка, не смогу там жить! — Любава залилась слезами. — И люблю я его, сил моих нет! И вас с батюшкой люблю, и сердце вам разбить не хотела! А Ратмира прогнала я, сказала, что другой мне люб и чтоб не ходил боле! А он всё равно каждую ночь под окнами стоит…

— А я-то думаю, что собаки так отчаянно брешут! — задумчиво сказала Катерина.

— Конечно, перевертыши своих детей сразу чуют, — уверенно подтвердила Марыся.

— А Ратмир один жить не сможет, как дядька Рогдай с теткой Степанидой, дядька Рогдай медведь, ему стая не нужна, а Ратмир без стаи не может. Плохо это для него. Но в его стае я жить не смогу, зачахну я там. И к нам в примаки батюшка его не примет. Скорее меня удавит… — Любава снова расплакалась.

У Катерины тоже глаза на мокром месте сделались. Свое чадушко, жалко! Ей-то, Катерине, как до звезды, пусть хоть лешака в дом приведет, лишь бы дочь любил да родителей почитал, а вот Лука, у Луки другие пры́нцыпы.

Марыся решительно поставила на стол чарку.

— Да, дело тут непростое, но мне утопленницы, тем более с приплодом, в реке не надобны. Да и семья у Ратмира хорошая, кажись, прабабка его тоже из людей была. Но та в стае всю жизнь прожила. Да сказывали, голодно тогда на селе было, очень, так что тогда в стае малина, а не жизнь была. Это теперь, — Марыся обвела взглядом горницу, — у вас хоромы, детки не болеют опять же. Да и Любаве с ее ремеслом делать в землянке нечего. Цыть ты, дура! Не реви. Знаю я, что сказать и как сделать, чтоб твой батька, простите его боги, твердолобого, твоего любимого в семью принял. Слушайте меня, бабоньки!

Мы вашему батьке скажем, что Ратмир — охотник вольный, пушниной промышляет да дичью всякой. Еще они с пчелами договариваться умеют, не как Рогдай-медвежатник, конечно, у них по-другому заведено: колоды вдоль околицы деревни ставят, и там пчелы и живут, кучно. Но у медвежатника-то медок повкуснее, конечно. — Марыся облизнулась.

— А как вдруг он, Ратмир, тут оборачиваться начнет?

— Ну, на полнолуние уезжать будет — как бы на охоту иль по делам торговым, а от внезапного переворота — тут что-то крепкое надобно, пока не разумею. У Вадика спрошу, он поболе меня живет, поболе знает.

— Ай да Марыська! Ну ты и хитра! Ну ты и крута! — Катерина аж по бедрам себя хлопнула от воодушевления.

— А то!.. — степенно огладила сарафан на животе Марыся. — Была б простовата, до сих пор у папеньки на болоте бы сидела!

— Ах, Марысечка, ах, душечка, я такую рубаху тебе вышью! И сарафан! И кафтан супружнику твоему, водянику! — Любава разрумянилась, всем сердцем испытывая радость и облегчение.

— Да ладно, чего уж там… Щас-с как полнолуние пройдет, так добегу до Ратмировой родни, посудачим. У тебя, девка, сроки-то терпят? Вижу, что терпят… Мне рубаху и сарафан васильками лазоревыми расшей, а Вадику кафтан да рубаху петухами, красными!

— Ой, Марысенька! Конечно, вышьет, а я вот скрою́ да сошью… И хозяину твоему рубаху… Чем тебя еще благодарить?..

— Ой, ну что вы, — как бы и засмущалась Марыся. — Вот если только медку… липового… И медовушки…

— Ой, конечно, медку! Сейчас я, сейчас! И медку, и медовухи с подполу достану!