Порубежье

— Дак… как… Ведь… Бьерн… Они… Мы…

— Не боись, богатырь, не был там Бьерн, морской царь сам, лично, твоего урманина назад завернул. И объяснил, почему завернул и что ближайшие два лета там, на той стороне, делать вам нечего, и купцам вашим тоже. Потому как он, морской хозяин, в привратники не нанимался. Ваши корабли заворачивать да черную смерть запирать. Вот так вот.

— Вон оно что… А что ж ты раньше этого не сказал, дядько Вадик? Как я понял, если уж драккары на доски рассыпались, а по побережью смерть одна гуляет, то не в этом году беда случилась? Аль не знал?

— Не знал и не ведал. Мы с Нием Синеморским и ране-то не очень знались, а потом, после одного дела, личного, и вовсе… Вот теперь замирились.

— О как! — теперь уж мельник удивился, видно, досконально знал первопричину ссоры. — А как же она? Княжна?

— А княжна и от него сбежала. Лярва. — Водяник довольно усмехнулся, а мельник и вовсе заржал в голос. — А когда тот узнал, что я без малого десять лет как счастлив в честном супружестве и деток куча мала, так вообще воспылал дружбою, даров прислал разных, даже вина дорогого три кувшина запечатанных, огромных — что твои бочки! И интересовался, есть ли у моей Марысеньки сестрички. — Водяной похихикал и разлил по кругу Фролово зелье. — Теперь они меня с двух сторон облизывают — тестюшка да царь морской! Ну, братцы, за нее, за любовь!

Глава девятая

В горнице, уже уложив сына в приготовленную заранее люльку, подвешенную к потолку, Фрол бестолково потолкался у печки, взял пустой подойник и решительно отправился в хлев.

Через несколько мгновений так же решительно вышел оттуда, следом вылетел деревянный подойник.

Вернулся Фрол с веревкой, подобрал ведро — хорошее ведро, не раскололось…

Задержался в хлеву чуть подольше, но с тем же результатом. Упрямая скотина не хотела никому доверять свое вымя, кроме хозяйки!

Но Фрол тоже был упрям.

Степанида, зайдя в ворота Фролова подворья, наконец-то поняла, почему Фрол получил свое прозвище — Чума.

Прямо у крыльца чернела свежей землицей ровная круглая ямка, вершка три вглубь да полтора аршина в поперечнике.

Обычно ушат под дождевую водицу сюда ставят. А! Вон и ушат, у бани. Кочерга погнутая валяется, еще какая-то фигулина, в колобок скрученная, но не это главное!

У скотного двора стояла корова… Ну, не совсем по своей воле стояла.

Кормилица была привязана за все четыре ноги к столбам-подпоркам, поддерживающим навес двора, на шею корове был надет новенький лошадиный хомут, и за этот хомут несчастную притянули к стрехе навеса. Даже коровий хвост был привязан к увесистому камню, видать для равновесия или чтобы вредная скотина хвостом не махала.

Сбоку, сгорбившись, примостилась странная фигура: складками топорщился бабий сарафан и летник, почему-то напяленный задом наперед, на голове повязан платок, да так, как бабы да девки на покос и на жатву его наматывают, оставляя открытыми только глаза.

Косая сажень в плечах, здоровенные сапожищи торчат из-под сарафана. Не оставляют никакого простора для полета фантазии. Однозначно: Фролушка решил во что бы то ни стало подоить корову.

И тут последняя, видно собрав все свои силы, с отчаянным воем дернула хвостом… и коваль Фрол по прозванию Чума, гроза села, кулем повалился набок, припечатанный им же привязанным к коровьему хвосту камнем…

Примерно через час всё улеглось. Бедная корова подоена, в доме собрались Фрол, переодетый в присущую его полу одежду, правда с перевязанной головой, Варвара с младенцем на руках, Куть, всё так же молча орудующая у печки, ну и Степанида в качестве гости за столом. Новшество и дорогой признак достатка: на столе булькал самовар.

— Благослови Макошь, разродилась. Ты, Варвара, не скачи пока, тебе лежать да лежать пару дней, а лучше бы седмицу! Не молодка, чай!

— Что ты, Стешенька, какое лежать! Дел-то полно! Сеять надо! Огород садить!

— А что не посеяли еще? Вроде, как сидела, Игнат твой с Макаром по зорьке уж, как грачи, по полю ходили. Рано встают, молодцы!

— Да посеяли и уж и заборонили, и репу с утра еще посадила. Лен надо сеять да гречихи полоски две нарезать. Семья-то растет. Вот избу́ новую ставить будем, старшо́го отделять скоро…

Варвара кивнула в сторону сложенных слева от дома бревен.

— Ты говоришь, рано встали, так не ложились, Стеша, еще! Вишь, женихаются! Хоть бы до осени девок не обрюхатили, гулены! А то как хлеб-то жать будут? Да и свадьбу летом не след играть…

— Мама! У нас всё по-честному, не срамно! — пробасил из угла старший, Макар.

— Ах, молчи уж. У тебя-то, может, и не срамно, а вот Игнат, — Варвара, несмотря на возраст и положение, по-прежнему держала первенство села по всяческой осведомленности, — а вот Игнатову Татьяну сегодня утром мать вожжами гоняла и приговаривала, что если та принесет в подоле или еще как семью опозорит… Фролушка, ты чего это?

— Если Акулине чего-то не нравится, я и завтра сватов зашлю, а послезавтра свадьбу сыграю! — На столе подпрыгнули плошки, а в углу Игнат.

Свадьба свадьбой, а рука у отца тяжелая.

— Так как же это! Не ко времени летом-то свадьбу! — Варвара аж руками всплеснула, потревожив спящего младенца.

— «Не ко вре-е-емени»! Всё ко времени! — Фрол четко гнул свою линию, не иначе брал реванш за корову. — Если любятся, всё ко времени!

— Так ведь говорят, плохо до осени свадьбу играть, в живень хотя бы, а лучше вересень, как положено. А не то плохо жить будут.

— У меня свадьба на Купалу была. — Степанида кинула в плошку травки, нацедила кипятка из самовара да ложку молока плеснула, хлебнула, зажмурилась, как кошка, вкусно! — И живем, слава Роду, душа в душу. А Акулина переживает, что в страду без лишних рук останется, вот и гоняет девку.

— А… — только и молвила Варвара, прямо сказать, пораженная видением ситуации с другой стороны. Свадьбам так и так быть, так и так парни по осени молодух в дом приведут, а тут есть перспектива как минимум пару рабочих рук на лето в семью прибрать! Это хорошо-то как! Только вот Акулина… Ничего, мы, чай, не бедные, за приданое торговаться не будем, а у Акулины еще две девки на выданье!

— Да и вот еще что я вам скажу, други дорогие. Играйте свадьбу сейчас, прям в травень, если сподобитесь, потому как потом, может, и некогда, а может, и не с кем свадьбы играть буде.

****

За столом расположились чинно хозяйка да гостья.

Катерина весь стол скатертью не накрывала, чего скатерть попусту марать? Так, красный край стола рушником застелила, угощение поставила.

Марыся внимательно рассматривала Катерину, та смутилась:

— Что не так? Что приглядываешься?

— Да всё так. Ладная ты баба, Катерина, хоть и худа как щепка. И отколь здоровья берешь? А второе, вот напоминаешь ты мне кого-то, а кого — сразуметь не могу. Не здешняя у тебя порода.

— А, — Катерина махнула рукой, — это я в маменьку.

Жена водяника вспомнила недавно почившую мать Катерины, бабку дородную и статную. Ну, может, разъелась к старости от спокойной жизни, но выросла? То навряд ли, и Марыся с сомнением посмотрела на Катерину.

— А, то уж местные не все помнят, а ты-то уж и подавно. Я у своих родителей не родная дочь. Батюшка мой названый, Кондрат, из своего последнего похода девку привез, только из отрочества вышла, то ли отбил у кого, то ли выкупил, у них-то деток не было с матушкой, а годков-то под старость. Ну, привез ее как дочь. А тут оказалось, что девка-то на сносях! Родилась я в положенный срок, а когда мне годика четыре было, посватался к маменьке купец богатый. Полюбил ее крепко. Вышла она за него замуж, а меня Кондрату да Авдотье оставила, не отдали те меня, упросили. Мать, Зоей ее зовут, долго еще в селе жила, меня не забывала, приходила с гостинцами. Своих-то деток у них с купцом не было. Потом я замуж вышла, а матушка моя понесла, аккурат я только Вадьку родила. Да не благословила ее Макошь, мертвый ребеночек родился. И уехали они, и матушка, и Солей, муж ее. Весточки шлет нет-нет, через Костю Курьего бога, гостинцы батюшке Кондрату. А так, с лица, я на маменьку похожа. Дочь старшая, Акулина, тож в меня. Маменька сказывала, что первые дети в их роду завсегда девки, и завсегда в мать. И то верно, Любава-то вон вся в батьку удалась! Но ты это, давай сказывай, что там Любава-то?