Порубежье

Вот уже Мироныча жена, Матрена Ильинишна, вступила в беседу — давай Любаву чествовать… И тут сидящий по леву руку от хозяина Карпуша Курощуп озвучил шепотом мысль ускользающую:

— А чегось оне бога во множестве поминают? Басурмане, что ли?

И тут до Луки дошло. И сложились мысли. Многобожие у них — это раз. Про то, какой жених пахарь, — ни слова не сказали, зато охотник ловкий, это два-с. Третье — что от хмельного нос воротят.

А самое главное — это кони! Таких коней Лука лишь однажды видал, кажись на стольной ярмарке, и торговец тогда огромную цену за них ломил — потому что и зело выносливы те кони, и стужи не боятся, и едят хоть осоку, хоть камыш жуют, и по лесам никогда ноги не переломают. А редкие они, потому как только у волков-перевертышей есть такая порода!

У волков-перевертышей!!! Лука окинул взглядом гостей, те глаза не спрятали, не усовестились. А жених так твердо, открыто в глаза глянул — ясно, что на своем стоять будет. И зубами камень грызть.

На своих домашних посмотрел. Да все тут всё знают! И Катерина, лохá такая, тоже знала! Ах, Любава вертихвостка! У той уж всё сговорено и слажено с этим мохнорылым!

Лука одним махом осушил чарку. Что делать? Что делать-то?! Перевертышей в таком деле обидеть — себе дороже быть может, это раз. Второе энто то, что Любава упряма, как тот баран, и так и будет женихов гонять.

Видать, слюбилась с этим пронырой хвостатым. Третье… А, да что там, ее жисть! Ей жить! Лука махнул еще чарку и посмотрел на гостей уже по-доброму…

Те это учуяли и тоже расслабились, заулыбались.

— А чьих вы будете, гости дорогие? Какого роду-племени? — воспользовавшись паузой, спросил Лука.

Беломор степенно утер усы да бороду.

— Изверглись мы из рода оборотней, того, что на западной стороне живет, по ту сторону Ярыни. Живем своим порядком. Людей не едим, — женихов дядька белозубо улыбнулся, — коней разводим, мед варим, мех добываем. Торговлю ведем мало. С людьми не роднимся, почитай, вот только ее мать, бабки моей, — перевертыш кивнул на гостью, — взяла в мужья человека.

Ого! Даже не бабкой и тем паче не теткой приходится та баба жениху, а, выходит, прабабкой! Катерина аж неприлично глаза на ту вытаращила. Баба-перевертыш понимающе улыбнулась.

— Но, видать, кровь проснулась в нашем мальчике, — наконец взяла слово старая. — Полюбил без памяти красну девицу. Даже наперекор семье пошел. А у нас мужи однолюбы, одну пару выбирают, на всю жизнь. И ничего с этим не поделаешь. Да, Лука, не поделаешь.

— А что… как тебя величать, почтенная?

— Аведой зови, Лука.

— А что, Аведа, девку-то и не спросят? Мож, она того, не согласная?

В сенях что-то упало.

— Что ее спрашивать-то? Красна девица уж уши все в сенях стерла, а сердечко-то стучит так, что на дворе слышно. Люб ей наш мальчик. — И гордо добавила: — По-другому и быть не могло!

Неожиданно все выдохнули, спала тревога. Лука поставил на стол чарку, разгладил перед собой чистую скатерть.

— Ну что, Ратмир, пойдешь ко мне в примаки?

— Пойду, батько, — твердо ответил Ратмир.

Лука поперхнулся. Ну точно ужо всё промеж ними сладилось! Вот лярва.

Глава двадцатая

Над границей тучи ходят хмуро,

Край суровый тишиной объят.

На высоких берегах Амура

Часовые Родины стоят.

Из песни военных лет

Прошел в западных землях великий мор, и, если помыслить, нет другого пути тамошним королям, как идти с войной на богатый край русский. А то ведь, не ровен час, гнев народа голодного на своих правителей перекинется, а нет силы крепче и опаснее, особенно если правитель не уважением, а страхом народ держит.

Иван Данилович потер ладонями лицо. Может, так удастся прогнать странное наваждение: такое чувство, что что-то гадкое должно произойти или уже произошло, а ты не знаешь того.

Интуиция? Опыт!

И этот самый опыт, блудный сын ошибок и неудач, кричал ему: «Готовься, Иван, готовься!»

А как тут готовиться? Уж отписал государю, и не раз, но пока тот с боярами пособачится да пока войско соберет, пока то войско до сих мест дойдет, пешком, это от города одни головешки останутся!

И Бьерна с его воями черти незнамо где носят, а его-то, боярина, дружины всего сто с небольшим душ.

Ну пусть Бьерн каким-то чудом успеет, еще сто душ. Народное ополчение триста душ. А врагов тысячи! Тысячи обученных воинов. Жестоких и жадных.

Сегодня Славен облетел на ковре своем чудном вражий край.

Облетел и сам ужаснулся. Сидит вон на лавке. Губы кусает, пояс в руках мнет.

— Сдюжим, батюшка. Пока сам не знаю как, но верю — сдюжим!

— Веришь — это хорошо, сынок. Только на веру нам уповать и придется.

— На Бога, батюшка, надейся, а сам не плошай! Так даже отец Михаил говорит.

— Святой человек отец Михаил. Велика сила веры и духа у него. Слыхал от Ждана, намедни булаву кованую у Фрола он заказал.

— Отец Михаил? Булаву кованую? Железную?

— Нет, дубовую, но окованную булатом.

— Господи, как он ее поднимет-то? Сам-то худ да бледен.

— Это нашего дьяка старший сын худ да бледен, от желчи своей да сварливости. А отец Михаил жилист да могуч. Силы у него не меньше, чем у Фрола Чумы. Только Фрол праведным гневом силен, а отец Михаил верой.

Помолчали. Воевода вспоминал былые подвиги священника, а Славен пытался представить отца Михаила с булавой. В воображении булава перевешивала высокого и худощавого батюшку.

— Вой он был, — тихо сказал Иван Данилович, — один из первых воев. После, даже когда сан принял, тоже ходил с дружиной. Знатная тогда у него булава была. «Миротворцем» называлась.

— А куда делась?

— Горыныч сожрал. З-з-змей! — Воевода чуть улыбнулся в усы, не понять, то ли шутит, то ли всерьез.

Славен-то в Змея Горыныча очень даже верил, а как не верить, если с другами на спине его летали? А вот отец? Откуда известно? Тоже не прост? Тоже знает?

— А что, отец, не сказки это? — как можно пренебрежительнее спросил богатырь.

— Ой, Славен, ну до чего вы смешные порой! Молодежь! — заржал в голос воевода. — Мните себя самыми важными да просвещенными, а отцы ретрограды-младоумни в другом мире как будто живут, по земле русской не ходят!

Улыбнулся хитро и добавил:

— И на крылатых змеях не летают.

— Отец, так ты тоже знаешь Мо…

— Я много знаю. И знания свои при себе держу. Ибо муж я разумный, а не баба-почесотка.

— Я понял тебя, отец… — Славен склонил голову. Ах как любопытно было!

— Ни шиша ты не понял. Еще и надулся, как мышь на крупу. Вот тебе приятно было бы, если бы тебя да твою Поляну либо Вадьку твои друзья-кромешники обсуждали как некую диковину? Нет? То-то! Вот сидит наш домовушко и слышит, как ты про кромешника как про невиданную зверушку говоришь. Вот и ему неприятно.

— Так Змей не кромешник!

— А ты не русич тогда…

— Я русич! Я на Руси родился и вырос!

— А Горыныч на кромке.

— Так, получается, все, кто на кромке родились и живут, кромешники?

— Нет, сына, они эти… папуасы! — Воевода откровенно хохотал, видя недоумение сына. — Конечно, кромешники.

— Получается, они все… нечисть?

— Отчего же? Вот смотри, все лайки — это собаки, так?

— Так!

— А с другой стороны, разве все собаки — лайки?.. Так и у людей: все сволочи, как правило, люди, но не все люди сволочи. Нечисть, сын, это нечистый духом и помыслами, чести и достоинства не имеющий субъект. А кромешник он или человек — это уж кому сколько совести отмерено… Но отвлеклись мы с тобою, парень. Ты хотел рассказать подробно, что тебе удалось углядеть с ковра-самолета, подаренного бабкой.

— Да совсем не бабка она, — пришла очередь лукаво улыбнуться Славену, а воеводе воздивиться.

****

Большой дом на главной улице Нового городища принадлежит купцу Константину Греку, в бумагах так и написано. Но сегодня, едва взойдя на крыльцо, Костя понял, что приехала истинная хозяйка.