Порубежье

Новый человек на торгу, порадовался он богато одетой покупательнице. Так думал, что покупательнице, и, поскольку сам прекрасно понимал, что товар у него не первый сорт, решил мужик, что не товар, а он сам заинтересовал пышную молодку. Подкрутил мужик черный ус, приосанился.

К прилавку уж народ бывалый стал собираться, зная характер Марыси, потеха хорошая намечалась.

Марыся обвела в последний раз взглядом небольших рыбин на прилавке, вздохнула глубоко и елейным голосом спросила:

— Рыбка-то свежая, мил человек?

— Свежая, красна девица, свежая! — Вот ведь послал бог дурочку! Удача-то какая!

— Ага, а давно ли выловлена?

— Да рыбка еще на зорьке в Шуйце плескалась, красна девица!

— Ага, в Шуйце, значит… на зорьке… А сам ли ловил, добрый человек? — продолжила Марыся таким же елейным голосом, но ноздри у ней уже раздуваться начали. Однако торговец этого знака не понял или понял, да неверно.

— Сам! Сам! Вот этими самыми руками невод тянул! — Торговец показал белые холеные руки. — На, зорьке, на зорьке, моя хорошая! Рыбка свежая, сахарная, да ты проходи сюда, за прилавочек, отсюда получше видать будет.

Марыся уговаривать себя не заставила, за прилавок быстро заскочила да заглянула под него, разглядывая три корзины с рыбой.

Торговец аж засмотрелся на вид такой сзади и затоковал дальше тетеревом, протягивая вспотевшие ладошки к Марыськиной корме.

Мужики на торгу аж шеи вытянули, как гуси, забаву и бесплатное представление предвкушая.

А речная хозяйка тем временем всю рыбу осмотрела, обнюхала и повернулась к торговцу. Тот аж отшатнулся, почуяв неладное. Марыська же, не меняя тона ласкового, который вправду уже шел вразрез с ее грозным видом, уперла руки в боки.

— Та-а-ак! На зорьке, значит! Сам, значит!! Сахарная, значит!!!

И понеслась тут, как говорится, задница по кочкам…

— Значит, свежая?! Трюхайло ты ерпыльный, неряха малорослый! У рыбы-то уж глаза провалились и жабры цвета блеклого, а он, облуд пресноплюйный, врун болтливый, мне тут баять будет! А та «сахарная», что под прилавком, аж пованивать начала! В речке у него рыба на зорьке плескалась! Да еще ручонки неповоротливые свои тянет! Негораздок лядащий, недоумок хворый! Смотри, по вечерней зорьке твой уд будет в Шуйце плескаться моим дочкам на радость, только ты, валандай собачий, бездельник, на бережку за этим наблюдать будешь!

Торговец даже лицом позеленел от такой перспективы, да и разуметь начал, на кого боги сподобили нарваться…

Мужики же, хихикая в бороды, старательно пополняли запас ругательств.

— Шлында! Тунеядец! Сам он невод тянул! Да твои кривые ручонки ничего, кроме уда вялого, не тянули! Да и кто тебя надоумил, младоумня кротолобого, таку рыбу брать? Это ж мальки, почитай! Это ж увидал бы хозяин такой невод, славно бы помакал тех шавриков непутевых! В Шуйце! Ни в Шуйце, ни в Полисти таких неводов, с мелкой сетью, уж лет сто видом не видывали! Брехло псоватое!

Думаешь, ежели гроши за свою тухлятину поставил — щас-с у тебя всё дураки и раскупят?

Один мужик из наблюдающих ткнул локтем в бок другого:

— Ты смотри, как чешет! Ни разу не повторилась! Прям заслушаешься!

— Да, крута баба. Говорят, ее сам речной хозяин побаивается…

— Это где ж такое говорят? Это кто ж тут у нас проныра дюже осведомленная? Это кому ж на реку да по воду ходить не надобно стало? — обернулась на шепоток Марыся.

— Что ты, матушка, что ты! — перепугался почти до смерти сплетник. — Это я не про тебя! Это я про другого речного хозяина женку! Ярыни хозяина!

— Ярыни? А, ну ладно, она и вправду курва еще та. — Марыся отвернулась, а мужик тихонько перекрестился.

Выволочка незадачливому торговцу закончилась примерно через четверть часа, упарилась хозяйка.

Лоб под кикой платочком утерла да дальше пошла по рядам, приветливо улыбаясь хорошим рыбакам да торговцам и строго поглядывая на когда-то провинившихся.

Новый недокупец торопливо собирал товар, причитая об убытках, поминая всуе некого Фому, который говорил, что в Новый городище с плохим товаром лучше не соваться. Вот, не послушал людей знающих… Тупень.

Лука издалека проводил взглядом приметную фигуру Марыси.

Вот уж три дня как пришли с обозом в городище, товары распихали по амбарам да погребам, гостей аль беженцев в крепости воеводе пристроили, от Константина денежки получили, теперь и по торгу прогуляться можно, женам подарочки найти. Лука с сотоварищем Карпушей еще по рыбным рядам пройтись решили, селедочки соленой прикупить.

Карпуша тоже посмотрел вслед полукикиморе странным взглядом.

— Что, тоже ее не жалуешь? — спросил Лука. О его, Луки, сложном отношении к кромешникам знали все.

— Да не то што не жалую… Тут такое дело: ты ведь знаешь, Лука, что я на реку не хожу? А когда переправа — так трясусь, как овечий хвост?

— Знаю, я думал, тебя в детстве водяник чуть на дно не утянул.

— Не, тут дело так было… Лет этак десять назад, торг еще небольшой был, городище только строилось, пришлых людей да баб много. Я тогда еще неженатый был, бабник. Ну, иду это я по торжищу, смотрю, значит, баба впереди такая. — Карп показал руками, какая та была баба. — И сарафан на ней не как у наших баб: семь одежек, и все без застежек, так что не разглядеть ни шиша. А у той сарафан нет-нет да и прилегает в некоторых местах. — Карп опять обрисовал, в каких местах прилегал сарафан. — Ну, я не удержался, догнал и поприжал слегка сзади. Считай, пощупал.

— Ох! — изумился смелости товарища Лука.

— Что «ох»? Я ж не знал, не ведал, кто она есть да чья женка! Наши-то бабы как себя ведут в таком случае? От силы что сделают, так в морду треснут, а то боле тихонько убежать хотят, от сраму подальше.

А эта как завопит! Как завизжит на весь торг, как будто у нее кошелек сперли! Народ, ясно дело, так и подумал. А что? Баба вопит, как малый колокол отца Михаила, на меня пальцем тычет! Ох, скрутили меня споро, аки татя связали да к воеводе, благо близко, доставили. И бабешка эта тоже сама пришла.

— Да ну? А воевода что?

— Ну а воевода ничего. Посмеялся, когда разобрались, да отпустил. И Марыська энта тож гусыней надутой ушла да пригрозила мне, что мужу своему наябедничает и чтобы я, значит, опасался прям из реки воду пить, а то ить без бороды останусь!

— Вот то-то я погляжу, что ты, Карп, воду только вареную пьешь, — понимающе покивал Лука.

Карп тоже покивал.

— Да, в вареной-то воде никто не заведется и за бороду не ухватит. Ну вот остепенился я после того, как бабка отшептала, женился на девке хорошей и не гуляю вовсе. Но прилепилось ко мне намертво после того случая прозвище — Курощуп. Так ведь и зовут, и за глаза, и в глаза: Карп Курощуп!

И тут, как специально, на весь торг раздался детский голос:

— Дядька Курощуп! Дядька обозник! Тетка Катерина вас до дому кличет! Там Любаву сваты сватать приехали! Да с гостинцами!!!

— Ох, Карпуша! Да пошли скорей, засвидетелем будешь! Сватать! Радость-то какая! Любушку сватают!

Глава девятнадцатая

Едут! Едут!! Едут!!!

к/ф «Формула любви»

Утро того же дня, на несколько часов раньше

У Луки с Катериной дом большой, в два этажа светелки. Кухня летняя, овины да конюшня со двором скотным. Одних лошадей шесть голов в хозяйстве. Две кобылы на семью пашут, остальные на извозе.

И семья большая, двенадцать детей послала Макошь, самый старший не женат еще, но отделился давно, живет в крепости. Вторуша да Третьяк, в крещении Антип да Петр, женаты и сами уж по четверо деток имеют. У Третьяка женка всё по двойне родит, надо ее к Степаниде отправить — если так дальше пойдет, не сдюжит баба.

Старших не отделили пока, хотя дома им уж выстроены, но Лука, покуда с обозом ходит, боится жену одну оставлять. Смешной такой: а как по молодости, да с пятерыми и с семерыми детьми, мал мала меньше, одна оставалась? Ничего. Правда, и хозяйства такого огромного не было. Катерина окинула взглядом стол: чисто всё, все поели, теперь кто в поле, кто на мельнице, остатнее от посева зерно на муку перемолоть, кто овец пасет. Коровы с общим стадом ходят. Любава только дома, матери помогает да работу вышивает.