Порубежье

И подул на него сильно. Но не в обычае Вакулы поклоняться, да и думать тоже, уперся Вакула ногами и посохом, на своем стоит.

Но и Бурмил не уступает, дует и дует, но не сдвинуть Вакулу… Давай, говорит, Вакула, в рукопашной сойдемся — кто победит, того и правда будет.

****

— Ой, воструха, все мужики одинаковые, им только бы силой помериться! — Власа поднялась на локте, подтянула воструху поближе и жарко зашептала ей на ухо: — Вот и Федор такой же: вот как Николе, когда тот кошку мучил, нет чтоб сказать что да почему, что страданья да проклятья от живого создания злых духов кормят, сразу кулаками мериться полез…

— Иногда, Власенька, кому-то надо на своей шкуре дать почувствовать, каково это, когда тебя за хвост таскают. Тож удумал, кошку! Вон Горыныча бы потаскал тот Николка. Но правда твоя, Власенька, мужикам порой надо выяснить, кто сидит выше да кто перву ложку тянет. — Воструха тепло улыбнулась и продолжила:

— Вот бились они три дня и три ночи, а на четвертый день выбился из сил Вакула, пожалел его тогда Бурмил, взял на плечи и понес к Правде. А Правда дала Вакуле глянуть в свое зеркало, и увидал шорник, как горят от случайной искры дома, как открывают проклятия дорогу злобным духам, как оплеванный ветер корабли переворачивает… Сильно испугался Вакула и решил поспешить в деревню, рассказать людям. А Бурмил и говорит: сбил ты все ноги башмаками железными, дурень, садись, я тебя отнесу…

****

— И ужаснулся Вакула увиденному в зеркале Правды, решил, что скорее поспешить домой надо, уберечь людей от беды новой. И приказал Вакула побежденному Бурмилу отнести себя обратно в деревню. Отнес его Бурмил, уважая силу Вакулы, а тот рассказал в деревне, что он в зеркале Правды видел. Опомнились люди и стали заветы предков чтить.

Степанида послушала мирное сопение сыночков, потушила светец и пошла на свою половину.

— Опять всё переиначила, — встретил ее улыбкой Рогдай. — Ведь это Стрибогов сын побил Вакулу, и не шорник он был, а кузнец.

— Ну, скажем, тебя-то там тоже рядом не было, а мальчикам стоит с детства усвоить, что любого противника одолеть можно.

— Парням стоит усвоить, что нельзя плевать и гадить против ветра и нельзя быть ослом упрямым, — рассмеялся муж.

— Да, можно быть настырным медведем.

— Да! Еще как! Нужно! Не был бы я настырным, не было бы у меня такой хорошей жены! — Схватив в охапку жену, Рогдай повалил ее на постель, закрывая спор жарким поцелуем.

****

— Скажи-ка, воструха, у Бурмила жена была? — Неугомонную Власеньку очень заинтересовали подробности жизни дедушкиного брата. — А дети?

— Ах, девичье, девичье… Была жена, и дети есть, четыре ветра — северный, восточный, южный и западный. Но лишь северный ветер от благословленного союза, но и то… не честного.

Первый сын, Догода Тепловей, — теплый южный ветер, молодой парень, облаченный в красные одежды. Он к нам заглядывает, как только снег сходит. Сядет за стол, взвару выпьет и бежит дальше, к любе своей, ладушке-весне, чай, три месяца не видались.

Родился этот сын от одной богини из теплых-теплых краев. Любви она покровительница и сама полюбить не прочь. Афродитою ее там зовут. Красивая дева, но очень легкомысленна, да и, видать, не захотела терпеть вспыльчивого нрава сына Стрибожьего…

Посвист Хладовей — леденящий души северный ветер, то второй сын Бурмила и внук Стрибога, в черных одеждах он появляется. Живет он в чертогах у деда да у своей матери, рыжей красавицы Морены. Это та, что мор да болезни знает, яды всякие да ворожбу. Понравился Морене бесшабашный

Бурмил, захотела во что бы то ни стало стать его женой, приворожила непоседу. Но ненадолго. Прилетел Бурмил к своей матери, Марине Моревне, та увидала и сняла с сына ворожбу, а тот и рад-радешенек — полетел сразу в западные края.

Повстречалась ему там фейри лесная, полюбились они три ночи, и появился в положенный срок на свет светлокрылый западный ветер Припегала — вестник возрождения и любитель вина д веселья, носит он зеленые одежды. Единственный он из детей Бурмила с матерью остался, но прилетает в наши края, и любопытства ради, и родню проведать. Недолго пробыл рядом с красавицей фейри Бурмил, вновь к жене Морене вернулся, но не было уж меж ними любви да согласия, одна спесь да гордость Морену держала — как так, красавицу ледяную королевишну на какую-то лесовичку мужлан променял!

Ну а Бурмилу тоже это пиление не по нраву, опять он сорвался с места, и унесло его на этот раз в восточные пределы. Там, высоко в горах, где никогда не тает снег и не бывает теплых дней, встретил он прекрасную девушку, Юки-онна, снежную повелительницу. Лицо ее белее снега, по которому шла она в белых одеждах, не оставляя следов. Волосы ее были черны до синевы, как небо, под которым встретил ее Бурмил, и гладкие да блестящие, как соболий мех. Глаза сверкали, как самые далекие звезды, и любоваться ими можно было бесконечно. Чистая, без единого родимого пятнышка, кожа, нежная, словно шелк. Голос — что хрустальный колокольчик.

Но ее холодное дыхание убивало смертных наповал. От ее прикосновений теряли мужи голову, а потом и саму жизнь.

Но что горячему сумасбродному Бурмилу ледяное дыхание? Воспылал он к Юки-онна страстью, и она не устояла перед его обаянием. Бурмил показал ей россыпи звезд на бескрайнем небе и шелест волн океана на далеких островах. Как сыну повелителя воздуха ему нипочем были расстояния… Но ничто так не раздражает злые души, как чужое счастье.

И бывшая жена Бурмила Морена, хоть сама и жила уже в то время во дворце стяжателя богатства Кощея, не смогла стерпеть пренебрежения ею. Посмотрела она в свое волшебное зеркало, увидала, как счастлив ее ветреный супруг и как красива его новая избранница, шмякнула зеркало о землю да задумала недоброе.

Зная ревнивый нрав Кощея, напела ему в уши Морена, что, дескать, домогается ее бывший муж, хочет вернуть назад. Да богатство Кощеево прихватить.

Кощей ревнив, как любой мужчина, и колдун сильный. Подкараулил он Бурмила, поймал в сети да приковал цепью к дубу заветному, на кромке. Убить-то сына Стрибога непросто даже великому колдуну… А вот на кромке… Кромешникам туда ходу нет, а смертные не видят того дуба, только иногда слышат стоны Бурмила, но это еще боле пугает их…

А Юки-онна родила в положенный срок сына, и подчинился ему по слову Стрибогову восточный ветер. Имя тому внуку Стрибог дал — Сумрак, а мать Фудзином нарекла. Носит он белые одежды и является вестником смерти. На родине его считают, что ничто новое не может возродиться, если не умрет старое, потому даже праздники смерти посвящают, Сумрака чествуя.

— Воструха… А Бурмила кто-нибудь освободил?..

Власа сжала в кулачках край одеяла, так жалко ей стало брата Морозова…

— Последние восемьдесят лет я о нем даже не слышала, а ране говорили, что слыхали вроде как смертные, слыхать слыхали, но не вида́ли. Да ты не плачь, ягодка, ему-то сто лет что тебе годик! Не плачь, этот вьюн и не из таких передряг выбирался!

— А из каких? Расскажешь?

— Потом расскажу! А сейчас спи.

Глава тринадцатая

— По-настоящему я Живопыра.

— Оно и видно.

к/ф «Собака на сене»

Вадька приподнялся, превращаясь в слух.

— Ванька, ты слыхал?

— Да.

Иван задумчиво хмурил брови. Вой уже перешел в редкие стоны, словно кто-то сквозь зубы боль выпускает. Вон Вадька подобрался весь. Не иначе нестись собрался, спасать. Не пойми кого. Вона, уже факел мастерит, неугомонный.

— Что, коли там нечисть какая? — лениво осведомился Иван. Всё равно идти придется, Вадька завсегда слово найдет. Или трусостью подначит, или к совести воззовет, или к любопытству. Вот и на сей раз тоже:

— Что, скажешь, нечисть не создание живое?

— Ага, живое. И возможно, весьма голодное. И возможно, вечерять оно предпочитает человечиной.

— У нас скатерть-самобранка есть.

— Думаешь, человечину подаст? Эта самобранка, как Славен улетел, кроме хлеба и воды, ничего не подает из яств.